Оборачиваюсь, думая, что Бес мог не расслышать меня — так и есть; он бежит по мосту дальше, смеется, трогает каждый болтающийся фонарик, что попадается ему под его плотные детские пальчики.
Вижу, как с одной из воздушных полос машина слишком резко перестраивается на нижнюю, еще ниже, ниже, и я уже понимаю, что она спускается не сама, а падает. Хочу крикнуть, хочу позвать его. Дергаюсь вперед — на мост, но резко останавливаюсь и отпрыгиваю назад; я не успеваю разглядеть того, кто находится за рулем, автомобиль проносится и ударяется носом о перегородку моста, с грохотом переворачивается и проезжает на верхушке.
Более не держусь. Кричу, что есть сил.
— Бес! Бес! — повторяю я, в надежде на то, что так хоть что-нибудь изменится: он откликнется и махнет мне вновь рукой, протянет карамель, покажет фонарик, который уже заржавел. — Бес! Бес! Мама! Папа! — зову их. — Помогите! Бес!
Но я не вижу моего мальчика. От машины шлейфом тянется дым, в мосту осталась пара глубоких выбоин, металлический забор отправился в Острог.
Другие автомобили не останавливаются, им дела нет до того, что здесь случилось. Я зову на помощь, машу руками, плачу. Сколько мне было? Девять лет? Меньше? А ему? Сколько Бесу? Пять? Я водила его каждое утро на подготовительные занятия для будущих учеников гимназии Северного района.
Кто-то хватает меня — оказывается, мать из сада видела все, что случилось.
Появляется худой силуэт отца. Он бежит на мост, перебирается через разбитую машину, на секунду останавливается напротив лобового стекла, присаживается — смотрит на водителя. Не помню, скончался ли тот сразу или потом в больнице.
Отец зовет Беса, проползает к нему, склоняется.
Мать обхватывает мои плечи — ее колотит; я ощущаю эту дрожь, забираю часть себе, насыпаю в ладони и бездумно подкидываю над головой.
— Скоро тут будут новости, Кара. — Она впервые называет меня так. — Не показывай, что тебе больно, ничего не случилось, верно?
Непонимающе гляжу на нее — сквозь слезы; оборачиваюсь на отца — он держит на руках маленькое покореженное тело ребенка.
— Это Бес? — шепчу я.
Зачем? знаю, что это он. Вижу — последний раз.
Больше он никогда не побежит играть со мной в сад, никогда не крикнет «Карамелька», никогда, никогда, никогда.
— Люди всегда ищут способы, чтобы обидеть друг друга. — Мать присаживается ко мне и говорит на ухо. — Они будут пытаться обидеть тебя, нашу семью, захотят работать на месте твоего отца или меня. Не показывай своих чувств, Кара. Чувства — уязвимость.
Она отпускает меня и идет к дому, я проглатываю слезы, скатившиеся по щекам до губ, и смотрю вслед — моя мамочка, какой я ее знала, уходит. Я оборачиваюсь на отца и брата. Вскоре отец начнет пить, мать уже никогда не вернется в свой сад и никогда не обнимет меня, а я уже не скажу брату о том, как он важен мне.
— Он выбежал на мост, — говорю я Б-Нель. — Какой-то водитель не справился с управлением, а машина упала рядом и… Бес. Мой брат. Его звали Бес.
Б-Нель глубоко вздыхает и плавно выдыхает.
— Вижу, что вы поладили! — доходит до нас крик Серафима.
Он появляется из резиденции, приближается, останавливается около Б-Нель и кладет ей руку на плечо.
— Ты голодна? — спрашивает он.
— Я недавно завтракала, — отказывается девушка. — Лучше иди и покажи Карамели основные комнаты резиденции.
Серафим вежливо подает мне руку; не принимаю жест — встаю без помощи. Мы идем, и я пару раз оборачиваюсь на Б-Нель: она также скрывает лицо от солнца как и секунду назад, волосы ее спадают на плечи, а худые руки скрещиваются на груди.
— Она красивая, — не знаю, почему я произношу это вслух.
— Нравится ее внешность? — подхватывает Серафим.
— Ко всему аморальному испытываешь долю симпатии. Безумие всегда притягивает. — Развожу плечами я.
— Значит, да, — улыбается юноша. — Б-Нель очень добрая, нежная. Она изменилась после того, что было в той больнице… Она открыла в себе способности к точным наукам, переосмыслила многие вещи.
— Когда произошел этот инцидент?
— Давненько было, — с неохотой отвечает Серафим.
Мы проходим по коридору в столовую, объединенную с кухней.
— Каждый готовит себе сам. — Юноша включает свет маленьким рубильником при входе. — Так что, если ты не обладаешь навыком кулинарии, тебе бы лучше начать его осваивать.
Идем дальше — за следующей дверью гостиная.
— Комната отдыха, — поправляет мои мысли Серафим. — Обычно устраиваем тут собрания. Кто-нибудь приносит молока и немного вафель, и мы обсуждаем все, что попадется под язык. У нас нет четкого графика работы, поэтому встречаемся в резиденции по чистой случайности.
Все казалось так ново, так непривычно. Мне бы хотелось прогуляться по улочкам, поглазеть на дома, поговорить со всеми этими незнакомыми людьми. Было бы интересно узнать их культуру, быт, как они проводят досуг и где работают.
— Спальни на втором, я попробую найти тебе комнату как можно ближе к моей.
Он выдает это все так быстро, тараторит, не позволяет принять или подумать, отчего я роняю первое попавшееся:
— Зачем такое деление, почему люди с поверхности живут в отдельном доме? Это угнетение за прошлую жизнь или все-таки уважение?
— Новичкам бывает трудно самим приспособиться. Если ты готова — можешь жить отдельно. Но тебе придется начать снимать у кого-нибудь жилье или же приобрести свое.
— Ладно-ладно, комната на втором этаже, — смеясь, соглашаюсь я.
Мы подходим к лестнице: одна ведет на второй этаж — длинная, белая, с красивыми поручнями, другая вниз — металлическая, грязная. Меня охватывает интерес этажа ниже.
— Что там? — спрашиваю я.
— Моя работа. — Открывает дверь Серафим, и я прохожу. — Тут я занимаюсь изготовлением оружия.
Мы оказываемся в небольшой темной комнатенке, на стенах висят закрытые футляры, в углу стоит горшок с живым деревом, рядом рабочий стол, камин, нечто похожее на старые наковальни.
Я шагаю к закрытым витринам, спрашиваю разрешения:
— Можно посмотреть?
Серафим кивает, и тогда я сдергиваю полотно.
Оружие.
Читаю подписи к ним и разглядываю — какой-то обрез, какой-то пистолет…
— Откуда оно? — удивляюсь я. — И есть чем стрелять?
— Патроны в сейфе, — Серафим зажигает настольную лампу: до этого в комнату проходил свет лишь от открытой двери. — Все, кроме обреза, моя работа, — с гордостью произносит он. — Старые справочники, методички, записи предыдущих мастеров, общение с людьми, которые этим занимались или видели, как занимается кто-то другой. И вот я уже лучший изготовитель и поставщик оружия во всем Новом Мире.
— Много кто заказывает?
— В основном берут ножи, кинжалы — в подарок, для защиты, кто какую причину называет. Раньше пистолетов было три, один я отдал Б-Нель.
— Зачем он ей? — интересуюсь я.
— Она боится, — признается Серафим. — Она боится, что те люди придут и заберут ее. Заберут тех, кого она любит.
— Это оправданно.
Не знаю, отчего так резко, но ко мне приходит осознание того, что все сделанное мной — полнейшая глупость. Я опозорила свою семью, опозорила себя и после этого сбежала. Я — еще больший изгой, чем все люди из Острога вместе взятые. Да еще и оказывается, что истории про АндеРоссию не выдумки!
После «апокалипсиса», как люди называли период перерождения Земли в Новый Мир и омертвление всех других участков, катаклизмы удалось пережить в России. Черт знает почему: то ли климат угоден оказался, то ли рельеф земли. Но именно сюда начали сбегаться выжившие. Добрая Россия принимала всех, не боясь перенаселения, а приезжие изгоняли коренных жителей. В тот момент началось строительство Нового Мира — здания росли, высшие люди поднимались и поднимались, пока не оказались на, так называемой, поверхности.
И какой же это оказался цирк! Все — сплошное представление! Действие заканчивается, поклон, все уходят со сцены.
— Но почему я здесь? — вслух спрашиваю я.
— Потому, что я привел тебя…
— Нет, почему я здесь, — с особой интонацией повторяю я.
Серафим понимает, что я вела монолог у себя в голове, а то, что вырвалось — случайность, остаток, послевкусие.
— Тебе это было предначертано, — спокойно говорит он. — Самой судьбой. Ты должна была вернуться сюда, к нам, вернуться в свой настоящий дом, к своей настоящей семье. И вот ты здесь. Несмотря на все трудности, все беспокойства и внутренние переживания. — Янтарные глаза топят карамель. — Ты боролась сама с собой, и победила светлая сторона. Все те люди — пустышки, они безнадежны. А ты мыслишь, это и отличает тебя от общества.
— И приравнивает к вам, — дополняю я. — Но мне обидно за семью.
— Не надо, — просит юноша.
Мы выходим из комнаты.
— Ты их не бросила. Ты нашла свой жизненный путь и ступила по нему, — продолжает он. — Они бы были рады, узнав, что ты наконец познала себя и свое истинное предназначение. Если тебе так угодно, они могут помочь Острогу.
