— Молодую, — сразу ответил он. — Очень молодую.
— Нет, старую. Самую старую, какая там найдется.
Эстер снова подтолкнула его ко входу в магазин.
— Не забудь, — сказала она ему в спину. — Самую старую.
Энди, не обернувшись, кивнул. Как только он вошел в магазин, к нему приблизился продавец, поздоровавшийся с ним и вопросительно улыбнувшийся.
— Мне нужна канарейка, — сказал Энди.
Продавец кивнул и повел рукой в сторону дальней стены магазина. Энди покачал головой:
— Выберете ее сами. Мне нужна молодая, самая молодая, какая у вас есть.
В глазах продавца мелькнуло удивление. Он снисходительно пожал плечами и ушел в глубь магазина. Вернувшись с зеленой клеткой в руке, зашел за прилавок, чтобы завернуть ее в ткань.
— Не нужно, — сказал Энди. — Я ее так возьму. Сколько с меня?
Он расплатился и пошел к двери, осторожно держа клетку перед собой, не сводя глаз с сидевшей в ней маленькой желтой птички. Но у самой двери остановился и, поколебавшись, медленно развернулся и возвратился к продавцу.
— Эта птаха… Скажите, что с ней будет, если она останется на улице в такую погоду, как сегодня? — негромко спросил он.
Продавец на мгновение задумался и ответил:
— Долго не протянет. Скорее всего помрет от холода.
Энди кивнул и снова пошел к двери. Нетерпеливо ожидавшая его Эстер подскочила к нему, едва он вышел из магазина, отобрала клетку, подняла ее перед собой. Несколько прохожих остановились, глядя на нее, однако Эстер их не заметила.
— Какая маленькая, — сказала она, — и на старую совсем не похожа.
— Так уж они устроены, — соврал Энди. — Для канарейки она очень стара.
— Ну, — торжественно произнесла Эстер, — а теперь самое главное.
Она открыла дверцу клетки. С секунду птица так и сидела на своей жердочке, нервно подергивая головкой. Потом соскочила на пол клетки и подступила к дверце. Постояла, с подозрением выглядывая наружу. А еще миг спустя вспрыгнула на порожек дверцы и снова замерла, беспокойно озирая привольный мир. На миг Энди подумал, что она вот-вот вернется внутрь клетки, но тут канарейка с поразившей его стремительностью взвилась в воздух. Она повисела немного, быстро трепеща крыльями, над головами людей, словно ошеломленная чудом свободного пространства. Казалось, птичка испуганно колеблется, но вот она неравномерными, восхитительными рывками пошла вверх и вскоре поднялась выше кровель домов. Энди и Эстер, вытянув шеи, следили за ней. Канарейка исчезла за ближайшим домом, однако спустя секунду вернулась, пронеслась к другой стороне улицы и скрылась за домами из глаз. Опустив взгляд, Энди увидел счастливо улыбавшуюся ему Эстер. Она взяла его под руку и сказала:
— Пойдем.
— Куда?
— Ко мне, — ответила она. — Поможешь собрать вещи.
Энди радостно стиснул ее руку. Они быстрым шагом пошли по улице. Ему хотелось громко смеяться, он чувствовал себя так, точно с плеч его свалилось огромное бремя. Впрочем, когда первое ликование миновало, его вдруг опечалила оказавшаяся неотвязной мысль, которая стояла, точно угрюмый часовой, за всеми его радостными чувствами. Он вспомнил слова продавца и думал, думал о том, что молодая птаха очень скоро замерзнет насмерть.
Конец умирающего лебедя [35]
До женитьбы Сидни Купер был заядлым игроком. Луиза часто корила его за это, но втайне была заинтригована. Выйдя за него, она принялась с завидным упорством искоренять эту привычку мужа, а заодно уж избавлять Купера и от других, представлявшихся ей неприятными, и за восемнадцать лет брака сумела обратить его в такого человека, какого ей всегда хотелось иметь в мужьях, — преуспевающего, почтенного и демонстрирующего эти качества всем своим обликом. Поначалу Купер протестовал, однако с течением лет понял, что лучшие в конечном счете результаты дает ему послушание. Оставаясь пассивным, он по крайней мере достигал мира в семье, каковой вскоре начал доставлять ему редкостное удовольствие. Нельзя сказать, что Купер наслаждался жизнью, которую создала для него жена, но, как правило, и не возражал. Однако нынешним вечером жизнь эта стала казаться ему невыносимой.
Он взглянул на Эда Чандлера и медленно покачал головой, испытывая некоторое отвращение. Чандлер был в их компании человеком, добившимся большего, чем все остальные. Перед войной он занимался закупками скота для мясокомбината, а во время последовавшей за ее объявлением сумятицы ухитрился каким-то образом стать владельцем двух консервных заводов, кожевенной фабрики и целого состояния в наличных деньгах, размеров которого никто, впрочем, не знал. Сейчас он, с удобством развалившийся в кресле, снисходительно поглядывавший на прочих гостей, поблескивавший большим бриллиантом, коим был украшен его левый мизинец, напоминал Куперу развращенного Будду. Купер иронически улыбнулся и снова покачал головой.
«Какое расточительство, — думал он. — Какое постыдное расточительство».
Вслух произнес едва слышно:
— Сидни Купер, интеллектуал, сибарит. Если бы стены этой комнаты могли говорить, сказать им было бы нечего.
Прием явно удался на славу. Одна из дам уже заблевала пол ванной комнаты, и Куперу было поручено навести там порядок. Покончив с этим, он мстительно закрыл окна, чтобы запах не улетучился, и возвратился в гостиную выпить чего-нибудь покрепче. Там все неумеренно пили и неумеренно болтали, из чего, думал Купер, и следовало, что прием удался на славу. Луиза уже успела сообщить ему об этом.
— Будь это еще чей-то прием, я ничего не имела бы против, — сказала она. — Однако мертвецки пьяный хозяин — это неприлично.
— Ладно, — ответил он. — Напиваться не буду.
— Я знаю, дорогой. — Она одарила мужа специально приберегаемой для приемов улыбкой. — Ну иди веселись.
И вот теперь он одиноко сидел в углу, довольный тем, что гости не уделяют ему никакого внимания. Дом переполняли Эды, Чандлеры и Луизы, предоставившие хозяина себе самому. Он чувствовал, что уже сыт всем этим по горло. Сыт скучнейшими правилами, которым подчинялось ведомое им искусственное существование, сыт тусклыми людьми, с которыми встречался на тусклых приемах, сыт любезностями, которые вынужден был говорить тем, кого втайне презирал.
Он тосковал по настоящим людям, жившим неподдельными страстями, наслаждавшимся самим фактом своего существования, — людям, которым приход смерти всегда кажется слишком ранним. Время от времени ему случалось встречаться с ними. Случалось видеть вечерами парочки, которые предавались любви по темным закоулкам или в открытую ссорились на улице. Он часто слышал беззаботный смех, вылетавший из открытой двери какого-нибудь бара. Слышал в автобусах людей, с пылом обсуждавших Хаксли или Шёнберга, и много раз видел студентов с печальными, серьезными лицами, прохаживавшихся вдоль библиотечной стены, слепых ко всему, кроме страшного обаяния некой неосуществимой мечты. А во Франции, неподалеку от испанской границы, он увидел однажды то, что осталось от лоялистов, — сообщество одетых в лохмотья, умиравших от чахотки людей, заброшенных и забытых, день за днем исчезавшую популяцию никому не нужных героев, между тем как здесь, в гостиной, Купера окружали мужчины с бриллиантовыми перстнями на мизинцах и женщины, не прочитавшие за всю жизнь ни одной газетной передовицы.
— А, вот ты где! — Он поднял взгляд и увидел улыбавшуюся ему Луизу. — Что же ты сидишь совсем один?
— Отдыхаю, — ответил Купер. — По-моему, всем и без меня хорошо.
— И пьешь, как я вижу. Прошу тебя, не напивайся.
— Напиваться не буду, — пообещал он. Внятное произнесение слов давалось ему не без труда, из чего следовало, что он пьянеет. — Мне бы и в голову не пришло напиваться на нашем приеме. Это неприлично.
Пару секунд Луиза внимательно изучала его. Затем весело улыбнулась, давая ему понять, что ничего особенно страшного не произошло, — она всегда улыбалась так, обнаружив, что мужа что-то раздражает.
— Я, собственно, не из-за этого к тебе подошла, — продолжала она. — Случилось нечто ужасное, дорогой. Я совсем уж собралась подать гостям мясную закуску и вдруг обнаружила, что у нас нет горчицы.
Она замолчала выжидающе.
— И ты хочешь, чтобы я сбегал за ней? — спросил он.
— А ты можешь?
— Конечно, — ответил он. — Ты же знаешь: большего удовольствия, чем бегать в магазин за горчицей, для меня не существует.
— Ну пожалуйста, дорогой, — жалобно произнесла она. — Я не стала бы просить тебя, если бы это не было совершенно необходимо.
— До встречи с тобой это было любимейшим моим времяпрепровождением.
Глаза ее гневно вспыхнули, однако лицо осталось спокойным.
— Ты слишком много выпил, — негромко, но строго произнесла она. — Я же просила тебя не пить слишком много. А теперь, будь добр, веди себя разумно. Ведь не могу же я подать мясо без горчицы, верно?
