Купер потрясенно выпрямился:
— От чего?
Увидев его испуг, она усмехнулась.
— Да ни от чего. Просто умираю. Мы все умираем. Как только родимся, начинаем умирать. Колыбели и гробы делают из одного дерева. — Она протянула руку, коснулась его руки. — Не смотрите с такой печалью, Сидни Купер. Все зависит от точки зрения. Жизнь либо прекрасна, но смердит, либо смердит, но прекрасна. Не жалейте меня. На самом деле я очень счастлива — счастливее всех, кого знаю.
— Но вы действительно умеете танцевать?
— Богом клянусь, умею. И так хорошо, что иногда меня это пугает. Вы когда-нибудь видели балерину?
— Какую?
— Из балета «Лебединое озеро». Она делает тридцать два оборота. Тридцать два фуэте. Это не просто. Сделать тридцать два оборота, стоя на одной ноге и ни разу не сдвинувшись с места. Чем меньше она сдвигается, тем лучше балерина. Так вот, я могу проделать это, не сойдя с десятицентовика.
— Правда?
— Правда, — подтвердила она. — Клянусь Богом.
— Так проделайте.
— Здесь?
— Да. Здесь.
Она немного помолчала, размышляя, — Купер заметил, что уголки ее губ чуть подрагивают.
— Ладно, — наконец сказала она. — Ладно, Сидни Купер. Я станцую для вас. Станцую прямо здесь.
Она поднялась из кресла, нагнулась к полу.
— Вот кружок, — сказала она, рисуя пальцем воображаемый круг. — Следите за моей ногой — выйдет ли она за его пределы.
Женщина выпрямилась, размяла ножные мышцы, привставая на цыпочки и опускаясь, сгибая и разгибая колени. Вокруг начали собираться любопытные.
— Отступите назад, — попросила она. — Пожалуйста. Прошу вас, отступите.
Она положила ладонь на руку одного из мужчин, мягко оттолкнула его — в движениях ее появилась лихорадочная решимость, — но вдруг остановилась и повернулась к Куперу.
— О Господи, совсем забыла. У меня же нет туфелек.
— А какая разница, во что вы обуты?
— Я не смогу подняться на кончики пальцев. Придется кружиться на подушечке стопы. Вас это устроит?
— Вполне. Подушечка так подушечка.
— Теперь смотрите, — сказала она и развела руки в стороны, дабы убедиться в том, что свободного места ей хватает. — Будете считать за меня.
— Идет. Буду считать.
Но тут к ним подскочил заволновавшийся Костелло:
— Что происходит?
— Запомните, — сказала она. — Тридцать два оборота. И наблюдайте за моей ногой.
— Ради Бога, леди! — воскликнул Костелло. — Что вы собираетесь делать?
— Танцевать собираюсь, — ответила она. — Танцевать как последний сукин сын.
— Танцевать? Здесь нельзя танцевать!
— Оставьте ее в покое, — сказал Купер.
— Это запрещено. Танцуют вон там.
— Да заткнитесь вы, ради Христа! — рявкнул Купер. И, повернувшись к женщине, улыбнулся: — Вперед, милая. Танцуйте.
— Ладно, — ответила она, слабо улыбнувшись ему. Лицо ее побледнело, пальцы нервно теребили юбку. — Я станцую — для вас.
Она подняла левую ногу и закружилась. В баре стало тихо, и даже Костелло вглядывался в нее с суровым любопытством. Купер смотрел на ее правую ногу, считая обороты. Она сделала их семь… восемь… девять, не сдвинувшись с места. Да, она танцевала на десятицентовике! На пятнадцатом Купер оторвал взгляд от ноги и, увидев ее лицо, улыбнулся. На лице застыло выражение непреклонности. Снова взглянув вниз, он обнаружил, что нога ее дрожит. По мускулам икры и бедра пробегали быстрые спазмы, нога начала покачиваться. На двадцать пятом обороте он снова поднял взгляд. Лицо женщины искажала страшная боль. Она оскалилась так, что десны ее поблескивали вокруг зубов, точно облитые кровью. Единственным раздававшимся в баре звуком был астматический хрип ее дыхания. Тридцатый оборот… тридцать первый… тридцать второй — и она упала Куперу на руки, восклицая снова и снова:
— Я сделала это! О Боже! Сделала!
Женщина смеялась, лицо ее сияло, она походила на счастливую девочку. Вырвавшись из рук Купера, она стремительной пробежкой описала восторженный круг.
— Я сделала это! О Боже! Сделала!
Купер чувствовал, что ее радость вскипает и в его груди, ощущал теплый прилив любви к ней, печальной, трагической любви. Успокоившись, женщина села с ним рядом, глаза ее все еще сверкали от радости. Долгое время они всматривались друг в дружку, не произнося ни слова, любовь Купера росла и росла, пока он не почувствовал со сладкой истомой, что сейчас заплачет, и вот тогда-то — тогда он и вспомнил о Луизе и о баночке горчицы.
Он быстро взглянул в другой конец бара. Печальная вдова беседовала с похожим на Эда Чандлера мужчиной. Ладонь его лежала не ее руке, пальцы пощипывали кожу у края рукава. Женщина с заинтересованным видом улыбалась ему. В кабинке юноша сидел уже рядом с девушкой, обняв ее за плечи. Плакать она перестала и удовлетворенно улыбалась. Все было впустую. Купер вновь погрустнел, потому что во Франции умирали люди. И потому что сельские просторы Испании покрывала грязь, извлеченная из шахт Астурии, а он был издателем, пригласившим на прием людей, которые ждали сейчас, когда им принесут баночку горчицы. Он медленно встал. Женщина удивленно взглянула на него, а он постарался не встретиться с ней глазами.
— Куда вы? — спросила она.
— Простите. — Купер попытался улыбнуться, не получилось. — Мне нужно идти.
— Почему? Почему вам нужно идти?
— Мы еще увидимся, — быстро сказал он. — Я не могу объяснить, но мы еще увидимся.
— Когда?
— Здесь. Не знаю когда, но увидимся. Будьте здесь, хорошо?
— Хорошо, — сказала она. — Буду. Когда?
— Я не знаю когда, но вы будьте.
Он резко развернулся и пошел, не оглядываясь, назад. Выйдя из бара, он торопливо зашагал к авеню и поспел в магазин за пару минут до закрытия. Купив горчицу, он направился к своему дому, шагая как можно быстрее, потому что отсутствовал уже долгое время, а гости ждали горчицы. На середине пути он взглянул на часы и перешел на бег.
Звуки астмы [37]
Ночь была теплая, влажная. Питер, грузно восседавший в кресле, слишком узком для его дряблой туши, потел. Усталый, немного подавленный, он чувствовал, как теплый пот сочится из пор его тела и холодеет, высыхая под нижним бельем. Он сидел, склонившись над столом и бесцельно доскребывая его поверхность широкими желтоватыми ногтями. Из расположенной за коридором комнаты отдыха молодежной организации доносилось гулкое постукивание пинг-понгового мячика. Алекс говорил что-то, однако мысли Питера блуждали неведомо где, и вслушиваться ему было трудно.
— Не знаю, — сказал Алекс. — Иногда я просто не знаю.
Старый, согбенный, он сидел у стены на высоком деревянном табурете.
— Иногда я понимаю, что ни в чем не уверен.
Отвечать Питеру не хотелось, и потому он просто хмыкнул. За коридором играли в настольный теннис, Алекс говорил, говорил, а Питера мучила мысль, что какое-то время назад все распалось, умерло, а он не заметил это и жил рядом с трупом. То, что задумывалось как полная жизни и сил организация, непонятным образом оказалось хилым и вялым. И все стало иным, грустным и гнетущим.
— …веру, — сказал Алекс.
— Так уж все устроено, — отозвался Питер, не имевший никакого понятия, о чем говорит Алекс. — И всегда было устроено.
Алекс примолк, и некоторое время в комнате слышались только его затрудненное дыхание да перестук мячика. Все изменилось. Ты долгое время живешь совсем рядом с чем-то, уверенный в том, что хорошо знаешь, каково оно, а затем наступает день, когда ты приглядываешься к нему и видишь нечто совсем иное. Он стал старше, и Макс тоже, а многие просто ушли и места их заняли усталые, запутавшиеся старики вроде Алекса, насмешливые педанты вроде Кроуфорда и незадачливые юнцы с красными прыщами и эротическими переживаниями. Травматический идеализм, подумал он и улыбнулся — формулировка ему понравилась.
— Даже философы, и те не уверены, — грустно произнес Алекс. — И те продвигаются на ощупь.
Питер не ответил. Парная, думал он, вслушиваясь в стаккато мячика, парная игра. Его ненадолго посетила сумасбродная мысль: встать и пересечь коридор, чтобы выяснить, действительно ли там играют двое на двое, — сумасбродная, поскольку он понимал, что даже для выполнения столь пустяковой задачи сил ему не хватит. Он повернулся к окну, окинул взглядом, прислушиваясь к дыханию Алекса, хаотичный узор огней, крошечных заплаток на мягкой черной мантии ночи. Вдоль авеню строем шли фонари, дальше различалась площадь с желтовато светящимися окнами, узкие лучи автомобильных фар тянулись вперед подобно длинным белым пальцам и сплющивались, ударяясь о мостовую. Огней было множество, а если добавить к ним звезды, множество это станет неисчислимым.
