— Слушай, парень, — заговорил он, задыхаясь. — Продай мне эту чашечку.
— Рад бы, да не могу: это для девушки.
— Продай! А я тебе за это — вот.
Он вынул золотые часы с тремя крышками и тяжелой цепью, часы, присущие купцам второй гильдии, как шуба на черных хорях.
— Ну, как? Сладились? Бери. Ведь я... Я ж умираюуу!
Лицо его было таким обвислым, полные когда-то щеки опали, в глазах металась сумасшедчинка.
— Понимаешь, — страстно бормотал бородач, — почки больные... Врачи велели пить, как можно больше пить, а тут...
Леська молча протянул ему чашку. Бородач схватил ее обеими руками и, запрокинув голову, хлебнул, как водку. Кажется, даже опьянел.
Леська взял у него свою чашку и снова побрел на промысел.
— А часы? — крикнул вдогонку бородач счастливым голосом.
— Да ну их! — отмахнулся Леська.
Под утро канонада возобновилась. Какая-то тень мелькнула у душника. Леська выстрелил наугад. Канонада вскоре прекратилась, но минут через десять у всех душников загремели взрывы: это саперы заложили у отверстий пироксилиновые шашки, и ядовитый дым изо всех щелей пополз в каменоломни. Теперь все кинулись к душникам, открытым к морю. Но часовые не могли сойти с постов.
Кашляя и задыхаясь, прибежал Голомб.
— Катя, иди к морю, а я тут подежурю. И ты, Бредихин, иди. Через четверть часа всю эту муру вытянет сквозь дырки.
Он приложил кусок какой-то афиши к стене и, когда она стала мокрой, ткнулся в нее лицом. Но Катя и Елисей не уходили. Тогда Голомб подбежал к Кате и приложил к ее лицу влажную бумагу.
— Вылазка! — пронесся вдруг приказ по катакомбам.
Леська и Голомб понеслись к своим отрядам. Катя побежала за Голомбом.
— Мандраж! — крикнул Майор и кинулся в атаку.
Утро было туманным. Передовые вылезли из нор незамеченными и всей линией рванули гранатами колючую проволоку. Путь сразу же открылся. Партизаны кинулись вперед. Из клочьев утреннего тумана стало отчеканиваться орудие: оно стояло против главного входа и уже готовилось бить прямой наводкой. Партизаны мгновенно перестреляли всю его прислугу. Еще бы минута — и они на свободе. Но с севера дул чистый норд, и туман уходил к морю. Перед «Красной каской» оказалась пехота, которая наступала, гоня перед собой население окрестных деревень. Стрелки дали залп — один, другой, третий. Теперь пробиться вперед можно было только сквозь женщин и детей, среди которых оказались родственники бойцов «Красной каски».
— Не стреляйте! Деточки! Не стреляйте!
— Отступать! скомандовал Петриченко и рухнул на землю. В каменоломни! Отступать! — снова закричал он и потерял сознание.
Его подхватили под мышки и потащили к главному входу. Кто-то поднял Петриченко ноги. По дороге Леська увидел мертвого Голомба, а поперек его тела — труп Кати. Орудие, выплывшее из тумана, не участвовало в бою, потому что белые не рискнули к нему подойти. Вскоре в катакомбы вернулись последние бойцы «Красной каски». Без вожаков.
Когда все замолкло, из белого стана раздался голос, звучавший в рупор:
— Мирные жители могут выйти из каменоломен! Им ничего не будет! Белая гвардия с населением не воюет.
Мирные жители кинулись вверх сквозь все выходы. Действительно, по ним не стреляли. Но Леська не мог выдать себя за мирного: Полик Антонов его бы разоблачил. Леська подошел к сундуку с провиантом, вынул пачку свеч и крикнул в темноту:
— Есть ли среди партизан старые рабочие каменоломен?
— Есть!
— Прошу ко мне.
Петриченко был тяжело ранен. Но людям так нужен был вожак, что они отозвались даже на юный голос Бредихина, как отозвались бы на любой другой голос, который отдал бы сейчас приказание. К Леське подошли двое мужчин.
— Товарищи! Нужно искать душник, о котором никому ничего не известно, кроме вас. Кто может повести к этому душнику? Где он?
— Надо поспросить Петриченко.
Иван Никифорович уже очнулся, разговаривал, но было ясно, что он не вынесет своей чудовищной боли.
— Идите, держитесь моря, — сквозь рычание сказал Петриченко. — Где-то там должно быть окошко... Сам я не видел, но говорили, что есть... Только расширить... Окошко...
Леська и часовые, которых он отобрал, залегли у выхода. В течение этого, пятого, дня белые делали несколько попыток ворваться в катакомбы, но пикеты расстреливали их.
— «Красная каска»! — объявил голос в рупор.— Сдавайтесь! Ничего вам не будет. Только тюрьма!
Через полчаса в тишине, которая воцарилась наверху, раздались подряд четыре залпа. Крики, вопли. Снова залпы, на этот раз три. И снова тишина.
— Что это? — спросил Леська.
— Это расстреливают мирное население, которое вышло из каменоломен.
— Заразы боятся... — сказал Петриченко.
— Им, значит, расстрел, а нам только тюрьма?
Молчание.
— Идите, ребята, — сказал Петриченко. — Ищите душник, а то всем вам тут хана будет.
Партизаны сделали из рук стульчик и, посадив на него командира, тронулись за свечкой, которую высоко держал передовой. Петриченко страшно стонал.
— Не могу! Положите меня. Не могу. Все равно я умирающий. Пристрелите меня. Мурочка, пристрели меня.
Мария, рыдая, бросилась к нему прижалась щекой к его ладони. Петриченко истошно закричал.
— Ему больно от вашей ласки, — тихо сказал Леська.
— У меня... перебиты... руки и ноги. Я не могу с вами. Здесь еще ничего, а дальше придется ползти. Куда же мне?
Но партизаны не послушались его и продолжали нести. Петриченко стонал все громче, а по его стону, как волки по следу, бесшумно неслись белогвардейцы. Петриченко, Мария и арьергард пали первыми. Кучка остальных начала отстреливаться. Белые отступили. Передовой забойщик задул свечу, и теперь бойцы двигались в совершенной темноте. Разговаривать опасались. Чтобы не распылиться, держали друг друга за пояс.
Так продвигались они — где в полный рост, где ползком. Иногда, привалившись друг к другу, тут же опускались в сон, как на дно. Спали даже часовые. Но и в кошмарах им снилось, будто они идут, идут, идут.
Сколько времени они пробивались, как выглядели все эти люди, кто они — никто сказать бы не мог. Но душника все не было. И снова шли, шли, шли на ощупь...
Только сейчас Леська понял слово «организация»: оно исходит из слова «организм». Да, все эти незнакомые люди — одно сложное тело, как тело какого-нибудь осьминога. И вот движется этот осьминог и думает: «А что, если забой никуда не приведет?»
И вдруг кто-то крикнул: «Свет!» Вдалеке приметили узкую полоску голубизны. «Небо!» — закричал тот же голос и пресекся рыданием.
Передние из последних сил начали долбить вершину пустого ствола. Вскоре ворвался близкий шум моря. Первый забойщик взобрался на плечи второго, а второго Елисей поднял на плечи вместе с первым. Выглянув из душника, первый забойщик пролез сквозь него на поверхность, протянул руки вниз и вытащил второго, второй — третьего. Последним на поясах вытащили Елисея, который всех подтягивал к тем, кто был уже наверху.
Когда Леська выскочил из забоя и ветер рванул его волосы, он почувствовал такое счастье, какого никогда еще не испытывал.
— Таласса! Таласса! — закричал он почему-то по-гречески.
Зеленое море в белых вспыхах ворочалось в своей космической яме, и хотя на нем все еще стояли три миноносца, Леське уже было не до них.
— Здорово, товарищ Леся!
— А-а! Девлет! Как ты сюда попал?
— Не знаю. Сто раз думал: никогда больше никуда не полезу. А как только что-нибудь начинается, не могу усидеть дома.
Он поглядел в Леськины глаза своими жаркими очами и вдруг кинулся к нему на шею.
21
Когда выяснилось, что Леськи не было в группе гимназистов, осаждавших Богайские каменоломни, а в гимназии он тоже не появлялся, члены спортивного кружка пришли к нему на дом. Леонид пригласил их в столовую.
— Что такое с Елисеем? Куда он девался?
— Как раз накануне осады Леську схватил приступ аппендицита. Пришлось отправить его в Симферополь.
— А разве нельзя было сделать ему операцию здесь?
— Можно, — улыбнулся Леонид. — Но Леська —мой единственный брат.
— В какой же он там больнице?
— Был в городской, а потом его взял к себе мой приятель, доктор Иван Иванович Михайлов. Знаете такого?
— Найдем.
— Спасибо, что зашли.
— Мир праху.
— И вам того же.
Леська сидел в соседней комнате.
— Они действительно могут съездить в Симферополь, узнают, что никакого доктора Михайлова нет и в помине, — и что тогда?
— Нет такого города, где не было бы доктора Михайлова.
— Ивана Ивановича?
— Вот именно, — подтвердил Леонид.
Потом добавил:
— Да-а... Положение сложное. Если б они тебя чуть-чуть меньше любили, все бы было чудно. Но не падай духом. Что-нибудь придумаем.
