Разобравшись в трагической гибели мадам Л'Эспане и ее дочери, наш шевалье тут же забыл об этом происшествии и снова погрузился в обычную свою угрюмую задумчивость. Я же, и сам склонный к отрешенности, с готовностью поддался его настроению, и мы зажили по-прежнему, все в тех же комнатах в предместье Сен-Жермен, и, не заботясь о будущем, мирно забылись в настоящем, и в грезах наших ткалась призрачная ткань, застилающая окружавшую нас пошлую действительность.
Но и от грез нас иногда отрывали. Как и следовало ожидать, роль, в которой выступил мой друг в драме на улице Морг, не могла не поразить воображение парижской полиции. Имя Дюпена вошло у ее ищеек в поговорку. Поскольку простота умозаключений, путем которых он пришел к разгадке тайны, оставалась неизвестной даже префекту, да и вообще ни одной живой душе, кроме меня, то, разумеется, не было ничего удивительного в том, что на него взирали чуть ли не как на мага и чародея, а исключительные аналитические способности шевалье сочли за интуицию. Если бы он объяснился начистоту и удовлетворил их любопытство, эти заблуждения были бы рассеяны, но ему было просто лень, да и очень уж претила возня с делом, потерявшим весь свой интерес. Так и получилось, что в полиции на него смотрели как на оракула, и не мало было дел, для разрешения которых префектура пыталась заручиться сотрудничеством Дюпена. Одним из самых примечательных было дело об убийстве некоей молодой девицы по имени Мари Роже.
События эти разыгрались года через два после страшного происшествия на улице Морг. Мари, имя и фамилия которой по созвучию сразу же заставляют вспомнить о злосчастной нью-йоркской «табачнице», была единственной дочерью вдовы Эстель Роже. Отец умер, когда девочка была еще маленькой, и после его смерти мать и дочь жили вместе на улице Паве Сен-Андре * ; мать содержала пансион, дочь помогала; перемены начались лишь года за полтора до убийства, о котором идет речь в нашей повести. Все шло хорошо, пока дочери не сравнялся двадцать один год и ее поразительную красоту не приметил один парфюмер, державший лавку в нижнем пассаже Пале-Рояля; клиентуру его составляли главным образом те опасные проходимцы, которыми кишат тамошние кварталы. Мосье Ле Блан* понял, какая находка для его парфюмерной хорошенькая Мари; выгодные условия, предложенные им, были с готовностью приняты девицей, хотя мать отнеслась ко всему этому без особого восторга.
Расчеты лавочника полностью оправдались, и скоро, благодаря чарам бойкой гризетки, о его парфюмерной заговорили. Мари прослужила у него уже около года, как вдруг, к величайшему недоумению поклонников, исчезла.
Мосье Ле Блан не мог сказать ничего вразумительного, мадам Роже не находила себе места от тревоги и ужаса. Газеты живо заинтересовались этим происшествием, и полиция уже была готова приступить к самому серьезному расследованию, но тут, ровно через неделю, в одно Прекрасное утро Мари, живая и невредимая, хотя и заметно чем-то угнетенная, снова, как ни в чем не бывало, появляется за прилавком. Всякие расследования, начатые в официальном порядке, были, разумеется, тотчас же прекращены, и дело замято. Мосье Ле Блан по-прежнему отговаривался полным неведением. Мари и мадам Роже на все расспросы отвечали, что эту неделю она провела у родных в деревне. На том дело и кончилось и забылось; а вскоре наша девица под предлогом, что ей проходу не стало от нескромного любопытства, распростилась с мосье Ле Бланом и укрылась у матери на улице Паве Сен-Андре.
Года через три после ее возвращения, близкие встревожились из-за нового ее внезапного исчезновения. Прошло три дня, а о ней не было ни слуху ни духу. На четвертый ее мертвой выловили в Сене * у берега напротив улицы Паве Сен-Андре, невдалеке от пустырей у заставы дю Руль*
Жестокий характер убийства (а что это – именно убийство, было ясно с первого взгляда), молодость и красота жертвы, а главное, ее слава покорительницы сердец – все как нарочно сошлось, чтобы взвинтить чувства впечатлительных парижан. И я не припомню ни одного подобного происшествия, которое вызвало бы столь же бурный отклик. На несколько недель эта животрепещущая тема заставила забыть самые злободневные вопросы политической жизни. Префект не знал ни сна, ни отдыха, вся парижская полиция просто с ног сбивалась.
На первых порах после того, как обнаружили труп, никто не допускал и мысли, что убийце удастся надолго ускользнуть от преследования. И только через неделю спохватились, что надо назначить награду, да и то расщедрились всего на тысячу франков. Между тем полиция, хотя и не проявляла особой находчивости, не дремала, множество народу было допрошено, правда, совершенно безрезультатно; оттого же, что время шло, а на разгадку тайны не было и намека, общее раздражение возрастало. К концу десятого дня решили удвоить первоначально назначенную сумму; когда же прошла вторая неделя, а дело так и не прояснилось, и недовольство парижан, и вообще недолюбливающих полицию, нашло себе выход в нескольких серьезных emeutes * , – префект назначил сумму в двадцать тысяч франков «за указание убийцы» или, если таковых окажется несколько, «за указание любого из убийц». В объявлении о награде обещалось полное помилование каждому замешанному в убийстве, явившемуся с доносом на сообщников; вместе с этим официальным бюллетенем, как приложение к нему, всюду был расклеен листок с обращением комитета частных лиц, обещающего награду в десять тысяч франков сверх суммы, назначенной префектурой. Таким образом, общая сумма награды достигала теперь целых тридцать тысяч франков – цифры совершенно баснословной, если учесть, что девица была из мещанской семьи, а в больших городах подобные злодеяния – дело самое привычное.
Теперь уже никто не сомневался, что тайна этого убийства должна вот-вот разъясниться. Но хотя в двух-трех случаях были произведены аресты, обещавшие пролить свет на тайну, никаких доказательств причастности заподозренных к убийству не нашлось, и они были тут же отпущены. Как ни трудно поверить, но со дня, когда нашли мертвое тело, прошла, также безрезультатно, и третья неделя, а до нас с Дюпеном не доходили даже отголоски этих событий, взбудораживших общественное мнение. Мы так увлеклись изысканиями, за которыми позабыли все на свете, что за месяц ни разу не вышли из дома проветриться, к нам тоже никто не заглядывал, а в газетах мы просматривали вскользь только важнейшие политические заметки. Первые сведения об убийстве доставил нам Г, собственной персоной. Он зашел к нам среди дня 13 июля 18., года и засиделся за полночь. Самолюбие его было глубоко уязвлено тем, что, как он ни старался выследить убийц, все шло насмарку. На карту поставлена его репутация, как выразился он в высоком стиле, отличающем истинного парижанина. Более того – для него это вопрос чести. Взоры всего общества обращены на него, и, мы можем ему поверить, нет таких жертв, перед которыми он остановится, только бы раскрыть эту тайну. Он заключил свою прозвучавшую довольно комично речь комплиментом, как он любезнейшим образом выразился, «такту» Дюпена и тут же без обиняков сделал ему безусловно выгодное предложение, точные условия которого я оглашать, пожалуй, не вправе, что, впрочем, и не имеет прямого отношения к сути моего рассказа.
Комплимент мой друг со всей учтивостью отклонил, а предложение принял, хотя верным это дело назвать было никак нельзя. Как только соглашение было достигнуто, префект пустился излагать свои соображения, перемежая их пространными комментариями фактических данных, которыми мы в ту пору еще не располагали. Несмотря на мои робкие намеки, на которые я под конец отважился, он рассуждал без устали и, безусловно, со знанием дела до тех пор, пока ночь не стала сонно клониться к утру. Дюпен сидел в своем излюбленном кресле, прямой и чопорный, – живое воплощение почтительного внимания. С самого начала беседы он не снимал очков, и, заглянув невзначай за их зеленые стекла, я убедился, что он проспал непробудным сном все эти каторжные семь-восемь часов, пока префект не удалился, – разве что только не храпел.
С утра я получил в префектуре все материалы, какие им удалось собрать, а в редакциях газет – по экземпляру каждого номера, в котором печатались хоть мало-мальски существенные сведения об этом печальном деле. Если отбросить явно досужие домыслы, то из всей груды этих материалов можно было извлечь следующее:
Мари Роже ушла от матери, из дома на улице Паве Сен-Андре, около десяти часов утра в воскресенье 22 июня 18., года. Уходя, она сказала мосье Жаку Сент-Эсташу * , что проведет день у тетки, проживающей на улице де Дром, больше об этом ее намерении не слышал никто Улица де Дром – это короткий, узкий, но очень людный проезд неподалеку от реки, и, если идти кратчайшим путем, примерно в двух милях от пансиона мадам Роже. Сент-Эсташ – поклонник, пользовавшийся особой благосклонностью Мари, с которой он был к тому времени помолвлен, снимал комнату и столовался здесь же, в пансионе. К вечеру он должен был зайти за своей нареченной и проводить ее домой. Однако под вечер зарядил проливной дождь, и, решив, что она заночует у тетки (как уже случалось не раз при подобных обстоятельствах), Сент-Эсташ счел, что их уговор теряет силу. Уже к ночи слышали, как мадам Роже (болезненная семидесятилетняя старуха) выразила опасение, что не видать ей больше Мари; но тогда этим словам не придали значения.
