заниматься делами в любой день, но царь Алексей Михайлович ожидал, что в этот день его воспитатель будет находиться в Кирилло-Белозерском монастыре, и даже послал накануне специальную грамоту монастырским властям, чтобы они охраняли царского боярина в день Успенского торга и чтобы праздная толпа случайно не навредила ему. Однако переписка Бориса Ивановича Морозова с приказчиками арзамасских, нижегородских и тверских вотчин велась безостановочно с момента начала событий в Москве вплоть до 23 августа. Где же боярин Морозов пребывал всё это время и почему царь Алексей Михайлович думал, что его воспитатель находится в ссылке в северном монастыре?
Ответ может дать другое боярское распоряжение — приказному человеку Смирному Гольцову, отправленное из Москвы в тверское село Городень (Городня) 7 июля. Оказывается, и месяц спустя после начала бунта боярин Борис Иванович по-прежнему оставался в столице (там к нему обращались челобитчики из уездных дворян, которым он выдавал грамоты о сыске крестьян). В письме в тверскую вотчину боярин Морозов распорядился готовить волжскую «живую рыбу, осетры и белые рыбицы и стерледи» в ожидании «государева прихода в село Павловское»[171]. Возможно, приезд царя Алексея Михайловича в подмосковную вотчину боярина Бориса Ивановича Морозова все-таки состоялся. Показательна посылка сыщика для разбирательства со спорными делами в нижегородских и арзамасских землях. Решение об этом могло быть принято во время личной встречи царя с Борисом Ивановичем. Тогда же царь Алексей Михайлович мог лично предложить боярину Морозову уехать из мятежной Москвы в Кирилло-Белозерский монастырь. Но боярин, даже если обещал царю это сделать, медлил с отъездом до конца августа 1648 года, «поприхоронился», как его крестьяне, которым грозила выдача…
События 1648 года еще долго отзывались в боярских вотчинах. Языки «развязались», и «невежливые речи» о боярине Морозове зазвучали в дни волнений, прокатившихся по всему Московскому царству в 1649–1650 годах. Вспомним еще раз, что в больших мирских челобитных, посланных царю Алексею Михайловичу из Новгорода и Пскова в 1650 году, звучал мотив «измены» боярина Морозова. Поделать с этим боярин Борис Иванович ничего не мог, но в своих владениях он наказывал крамолу и не терпел оскорблений. Дела с арзамасскими и нижегородскими соседями показывают, что вотчины боярина Морозова были «государством в государстве». Там не было других правил, кроме воли и распоряжений самого боярина Морозова. Москва и другие города против этого восстали и победили, а лысковцам и мурашкинцам, как и всем остальным морозовским крестьянам, деваться было некуда. Рядом с ними находились приказные люди боярина Морозова, которые, кстати, содержались самим населением, обязанным выплачивать им деньги и корм на «четыре праздника» в году. Кроме того, боярин Борис Иванович награждал своих приказных людей, разрешал отвести им землю под пашню и свободные дворы. Благо что и того и другого было в избытке, хотя вотчинник и не забывал распорядиться, чтобы такие пожалования не повредили его собственному хозяйству.
Были в морозовском «государстве» свои сыск, суд, тюрьма и наказание. Особо примечательно для характеристики боярина Морозова распоряжение наказать за нанесенные ему оскорбления мурашкинского бобыля Миронку Иванова 17 сентября 1650 года. Донесли на бобыля площадной дьячок Тимошка Тимофеев (обычно такие люди занимались составлением челобитных и записей) и еще несколько крестьян, извещавших про «невежливое бранное слово», произнесенное Мироном Ивановым про боярина «на кабаке». В ответном распоряжении боярин Морозов писал: «…и те скаски передо мною чтены». Он приказал бобыля Миронку «бить кнутом без пощады, чтоб иным воровать и незбытных слов говорить было неповадно». Но этого оказалось мало, из дальнейших распоряжений следовало, что боярин Морозов знал толк в палаческом деле. После первого наказания кнутом бобыля Мирона Иванова должны были «кинуть в тюрьму и, держав его в тюрьме небольшое время, как кожа подживет, и выняв, велеть вдругореть бить кнутом же без пощады же». «Плута» и «вора», по боярским словам, и после другого наказания надо было «кинуть опять в тюрьму» и продолжать его допрашивать, добиваясь признания о «заводе», то есть показаний на тех, кто его подговорил к такому делу.
Напомню, речь шла о пьяных речах «на кабаке», но из-за них бобыля Мирона Иванова готовы были пытать и дальше, чтобы узнать, действовал ли он один или был с кем-то заодно: «А в заводе ево, Миронка, роспросить накрепко; а будет не скажет, ино ево и пытать: не от заводу ли от какова такие речи говорил, и не научал ли ево кто, и не думал ли он с кем». В этом настойчивом стремлении выяснить всё про возможный «завод» и крылся страх боярина Морозова.
Можно сравнить этот сыск с наказанием двум другим крестьянам села Мурашкина, зарезавшим «на кабаке» пришлого монастырского крестьянина (речь об этом идет в том же письме). Дело опять решал не нижегородский воевода или Разбойный приказ, а сам боярин Борис Иванович Морозов. И сделал он это в своих интересах: одного «убойцу», «которой похуже» (!), велено было отдать вместе с женой и детьми в монастырь в возмещение за потерю крестьянина. А другого «бить кнутом нещадно», но один раз, и больше в наущение остальным крестьянам, «чтоб иным так воровать и резать людей было неповадно, и дать ево на крепкие поруки з записью, что ему впредь в вотчине моей жить и так не воровать»[172].
Морозовский хозяйственный архив в советской историографии служил одной цели — доказательству нещадной эксплуатации крестьян, имевших право на «революционные» выступления. Жизнь, конечно, была сложнее, и действия боярина Бориса Ивановича Морозова не стоит оценивать с точки зрения поменявшихся историографических подходов. Но разговор о боярах XVII века не может обойтись без упоминания об их экономических интересах. Для читателя биографической книги описание деталей изготовления какого-нибудь поташа вряд ли может представлять интерес. Но совсем по-другому детали поташного дела выглядят, когда мы узнаём, что это была своеобразная страсть боярина Морозова. Она дорого стоила природе и лесам вокруг его арзамасских и нижегородских вотчин, так как «выжиг» поташа на больших открытых пространствах — «майданах» — шел всё лето и требовал огромного количества деревьев на дрова. В середине XVII века по прибыльности это было сопоставимо с добычей и продажей на экспорт газа и нефти (способ получения необходимого вещества химики изобрели много позже, и только тогда поташный промысел и прекратился).
Стремление боярина Морозова к приносившей доход деятельности сегодня может трактоваться по-разному. Кто-то, может быть, посчитает, что явный предпринимательский талант оправдывал боярина Бориса Ивановича Морозова, стремившегося к
