– Мужики, а у кого сколько баб было? – спросил Клещ визгливо, с каким-то внезапным жужжанием, и его голос напомнил Виктору звук сегодняшней электросварки. Он посмотрел на Клеща пристально, словно ожидая, что из того вылетит несколько искр.
– Вроде за десяток перевалило, – отозвался Кувалда. – Иногда начинаю считать, кто-то из памяти выпадет, потом вспоминаю, снова считаю… так сосчитать и не могу.
– Да не трусь, мы Ленке твоей не скажем, – Клещ смотрел на Виктора. – Скажи! Вот у меня сорок три! А у тебя?
– Мало, мало… – Виктор смутился.
– Расскажи давай! С тебя рассказ… Лида спит. Мы ж все свои…
– Чего пристал к человеку? – заступился Кувалда.
Виктор отмалчивался, и совсем не потому, что с ними работала его жена. Просто особенно нечего было таить. Он удивлялся их жизни. Где они цепляли баб? Откуда находили? Кроме Лены, давнего пьяного знакомства в метро с мадам в шляпке, от которого в памяти остался провал, и нескольких встреч с сельской продавщицей Раей, у него ничего не было.
– Ну, про свою расскажи… про Лену… Где познакомились? – Клещ подмигнул и потянулся к бутылке.
“Вмазать бы тебе”, – подумал Виктор утомленно и бросил, вставая:
– Пойду умоюсь, скоро рассвет…
Он вошел в туалет и стал горстями пить холодную воду из-под крана. На минуту ему показалось, что он плывет в реке, подхваченный течением. Замер, опершись о раковину, с пьяноватой отстраненностью и в то же время пытливо глядя на свое отражение: бледный, помятый, глаза дикие, растрепанные волосы, на подбородке спекшийся порез: вчера рано поутру неловко побрился, опаздывая на электричку Как это было давно! А порез вот он, можно потрогать, корочка свежая.
В предбаннике диспетчер Лида на диване выводила жалобные раздвоенные трели, как будто одна птичка кличет другую; Виктор широким шагом вышел на улицу. Ветер улегся, дождь кончился, но веяло ледником. Во дворике густел вероломный непредсказуемый мрак: не светили ни фонари, ни звезды. Впереди была тьма, в которой боязно сделать лишнее движение, потому что любое движение – лишнее.
Лицо его остужалось. Сейчас, после застолья, оставившего изжогу и смутную неловкость, Виктор исцелялся темнотой. Здесь было его будущее. Сквозь эту тьму осени девяносто третьего он вдруг увидел прошлое: арену цирка, себя и Лену, молодых, в первом поцелуе, мальчика, кричащего “Адисабеба!”, – и невольно мягко улыбнулся.
Он вернулся, всё так же улыбаясь. Собутыльники заснули, точно бы, покинув их, он впустил к ним сон. Кувалда уложил голову на выставленные локти, щека его малиново горела. Клещ откинулся на стуле, под желтой майкой вздымался животик.
Виктор пошел в предбанник, порылся в ящиках, извлек тугую стопку несвежих газет: в каждой на последней странице были заполненные им квадратики кроссвордов. Он помнил: там затесалось несколько, которые он не успел решить. Нашел их, взял ручку дежурной, вернулся к столу, сдвинул стаканы, начал разгадывать.
“Река в Серпухове – Нара. Текстовая основа оперы – либретто. Придорожная канава – кювет. Княжество в Восточных Пиренеях – Андорра”.
Зазвонил телефон – как всегда, пронзительно. Один звонок, второй, пятый… Кто-то завозился на полу, Кувалда застонал тяжким стоном. Наконец раздался голос Лиды, спросонья неестественно напористый:
– Алле, алле! Слушаю! Где? Щас! Ой, минуточку…
Вбежав, Виктор протянул Лиде ручку, которую она цепко схватила и принялась записывать в тетрадь:
– Старопименовский! Дом одиннадцать! Дробь какой? Одиннадцать дробь шесть! Есть! Строение три! Так! Подвал! Воду перекрыли? Всё понятно! Ждите!
Но это была головная боль уже следующей бригады.
Аварийка начала пробуждаться. Копались, вставали, бранились, кашляли, что-то пили, шли в туалет. Хлопнула дверь – пришел первый сменщик.
Виктор торопливо надел свою темно-синюю куртку, пожал всем руки.
За порогом в лицо ему ударило восходящее солнце, он замер, зажмурился, чувствуя, как погружается в теплый апельсиновый сок. Он усилием воли поднял веки и заставил себя поспешить: хотелось идти к метро одному.
Он вспомнил, что так же усыпляюще, как этот яркий свет, почему-то действовал на него кофе – не бодрил, а наоборот. “Протестный у меня организм”, – подумал он.
На вокзале он медленно шел мимо кучковавшихся бомжей, радуясь, что и их пригревает, стараясь поддержать своей мягкой улыбкой и ласковым таинственным прищуром, как будто был соучастником самого солнца.
В поезде он сел у окна, думая о родных. Как там Лена? Он на ней срывается, это зря, надо бы с ней подобрее. Дома сперва поесть, вечером после сна выправить забор со стороны соседки Полины… Таня взрослеет, надо узнать: как она успевает? Сложная сейчас школа, он, взрослый, не всегда понять может, что им задают… Лена отдала козу, давно пора…
Он заснул и проснулся с обмирающим сердцем. Прочитал в окне залитую солнцем табличку “Заветы Ильича”.
– Следующая “Правда”, – каркнул машинист.
“Какое сегодня? Двадцатое? Годовщина свадьбы. Шестнадцать лет. Наверно, Лена и не вспомнит. Пить мне хватит, вот что”. Он смотрел в нагретое окно, где мелькали, золотясь, кусты и деревья. Улыбнулся робко девочке-подростку с рыжими змеями кос, сидевшей напротив, нога на ногу, и чем-то напомнившей ему дочь.
Позади кисло заиграла гармонь, и расхристанный голос затянул песню. Песня была длинная, тонувшая в грохоте колес.
Это был бывалый, черствый, но всё же молодящийся голос, выводивший что-то неразборчиво-блатное.
Глава 16
Виктор проспал до вечера.
На душе была приятная расслабленная ровность. Он обнял Лену, прижал, потряс, дунул ей на лоб, сбивая прядь.
Таня сидела перед телевизором: по экрану скакали патлатые гитаристы, похожие на ожившие метлы.
– Светка моя звонила, – сказала Лена, мягко высвобождаясь. – Гонят их, говорит.
– Откуда?
– С Чистого переулка.
– Кто?
– Те самые… Абреки. Помнишь, рассказывали? На поминках. Или ты всё забыл тогда?
– Ну, помню. Так это ж коммуналку расселить хотели.
– Квартиры рядом тоже отбирают. Пришли и говорят: не хотите по-хорошему – будет вам по-плохому. Такой разговор.
– А Светка?
– А что она может? Людей в доме уже вовсю выживают. Или на окраину, или деньги смешные. Августа съехала. А ЖЭК и милиция в сговоре. Депутатам твоим писали любимым. Никакого ответа.
– Депутатам… Спасибо Ельцину пусть скажут. Раньше такой бандитизм во сне не мог присниться!
– Угомонись ты. Это всё от большевиков пошло. На собственность плевали. Небось, они чеченцы, бандиты эти. Твоего Хасбулатова дружки…
– А Игорь? Он же весь из себя деловой. Ничего не может? Кишка тонка?
– Не знаю. Света говорит, этажом ниже половину уже выперли. Одна старуха доупиралась – с концами пропала.
– Правда, что ли?
– Света рассказывает… Вот ведь Валентина… Чуть-чуть не дожила до беспредела. Хорошо хоть у Светы с Игорем своя квартира есть.
– А в Чистый кто въедет? Шумейко? – Виктор насупился, подошел к телевизору, переключил канал.
– Пап! – обиженно вскрикнула Таня.
Заканчивался “Парламентский час”. В студии у блондинки Нины сидели двое военных: пожилой и средних лет. Виктор мгновенно и с изумлением почуял предгрозовую напряженность. Того, кто помоложе, он узнал. Это был подполковник Терехов, глава “Союза офицеров”, подтянутый, щеголеватый, в очках, с гусеницей усиков. Он держался прямо и неприязненно чеканил: “Мы предупреждаем: если есть желающие посягнуть на власть Советов, у нас хватит сил дать отпор”. Заговорил другой, весь какой-то виновато-печальный, со впалыми щеками, голова склонена набок. Загорелась подпись: “Михаил Титов, генерал-лейтенант”.
– Родина наша в опасности. – Голос был тонок и взволнован. – Она… Она – это самое дорогое… – звук пропал.
Генерал открывал рот, начал жестикулировать небольшой изящной рукой, но слышно не было. Так продолжалось минуту.
– Станислав Николаевич, пожалуйста, поправьте у Михаила Георгиевича микрофон, – попросила ведущая.
Терехов наклонился к Титову, завозился среди его планок.
– Никудышные, – сказала Лена.
– Давайте я сама, – красные ногти скользнули по лацкану мундира.
Камера дала лицо генерала крупно. Он снова тонко заговорил, вздрагивая головой:
– Я вам скажу… Я фронтовик… Родина… Родина – это само…
Раздался истошный писк, на экране возникла заставка из радужных линий.
– Ну, всё уже? – насмешливо спросила Таня.
Виктор шикнул на нее и махнул рукой. Его переполняло смутное предчувствие.
Вдруг на синем фоне загорелись желтые буквы: “Обращение Президента РФ к гражданам России”.
Появилось тяжелое лицо Ельцина под белесым, чуть скошенным хохлом волос. Он выглядел напряженным и властным.
– Я обращаюсь к вам накануне событий чрезвычайной важности, – наклонился к бумаге, вскинул взгляд исподлобья, выдержал паузу. – Последние месяцы Россия переживает глубокий кризис государственности. В мой адрес потоком идут требования со всех концов страны остановить опасное развитие событий.
