А рыжий ничего не замечал, кроме своей науки. По вечерам он рассказывал соседям по бараку совершенно уже бредовые вещи. Говорил, что если перестроить определенным образом какие-то молекулы, то человек может стать бессмертным, а предметы получат возможность менять физическое состояние человека, воздействовать на его сознание, и даже, возможно, перемещаться во времени!
Конец физика Зайцева был неожиданным, печальным и таким же нелепым и невероятным, как его эксперименты. Однажды затребовал он от начальника прииска командировки в столицу, поработать в технической библиотеке. Ну или если нельзя в Москву, нельзя в Ленинград, то, может, хотя бы в Харьков, в библиотеку физического института? Конечно, организовать такое было невозможно. Единственное, чего смог добиться начальник прииска, с трудом получив «добро» от самого начальника «Дальстроя» — это разрешения на поездку в Магадан.
— Какая в Магадане может быть библиотека?! — возмущался Зайцев.
— Хочешь — поезжай, не хочешь — оставайся. Другой возможности для тебя не будет.
Зайцев поехал. Магаданская библиотека и в самом деле не смогла предоставить Зайцеву ничего интересного. Библиотекой никто не интересовался, и Зайцев оказался единственным посетителем читального зала. Пустив Зайцева в читальный зал, библиотекарь спросил о планах гостя и узнав, что тот собирается провести в библиотеке весь день, попрощался с ученым до вечера и ушел домой. Сопровождающее Зайцева лицо — зам начальника прииска — тоже ушел по своим делам. Зайцеву доверяли, знали, что он не убежит. И Зайцев не убежал. Он повесился. Прямо посреди читального зала.
Физик Зайцев был сродни знаменитому герою Конан-Дойля. Подобно тому, как Шерлок Холмс обладал глубочайшими познаниями во всем, что касалось сыска, но при этом считал, что солнце вращается вокруг земли, и фамилия Коперник ему ни о чем не говорила — так же и Зайцев — глубоко погрузившись в свою специальность, он мало смыслил в жизни вообще, и уж тем более не способен был адекватно отслеживать политические коллизии, в жернова которых сам же и попал. В свое время, решив для себя, что революция — это хорошо, и дело большевиков — правое, Зайцев так с этим и жил. И знать не хотел, что там еще происходит… Ему удобно было жить с таким постулатом, дабы более не отвлекаться на эту тему. И вот Зайцев оставлен на целый день в читальном зале библиотеки. Где не оказалось интересующей его научной литературы. Но оказались подшивки газет. Подшивки обычных советских газет, за разные годы советской власти. И Зайцев целый день их читал… Что произошло у него в голове? Понял ли он, что его посадили не «по ошибке», и что его не освободят? Или аналитический ум ученого между оптимистических строк советской прессы сумел разглядеть чудовищ, и постиг внезапно весь ужас происходящего в стране? Этого уже никто не узнает. Но вечером Зайцева нашли висящим на крюке люстры, один из столов в зале был завален подшивками газет, а поверх газет обнаружилась предсмертная записка Зайцева: «Разочаровался». Одно единственное слово, нацарапанное неровным крупным почерком ученого на обложке какого-то подвернувшегося, очевидно, в последний момент под руку, любовного романа, какой-то романтической дребедени 1923 года издания…
Что сам Зайцев сказал бы о своей смерти? «Может быть, это событие выльется в то, что через сто лет советские колхозники соберут в Антарктиде рекордный урожай апельсинов?» Так или иначе, ученого постигла общая участь — две лопаты — и в яму!
Январь 1837 г. Кашперов.
Вы, пожалуй, спросите — да что же это значит: «четыре древка — и под балдахин»? Такова процедура венчания. Оно происходит под балдахином, который держат на четырех древках. На невесте надето белое платье из шелка. Стул, на котором она сидит, расположен посреди комнаты, а вокруг невесты — ее дружки. Они расплетают ей косы, перебирают руками ее волосы и плачут. Присутствуют и музыканты. Они обычно играют при этом такую печальную музыку, что и на похоронах не всякий раз услышишь. Чтоб женщинам удобнее было плакать. Слез льется столько, что, кажется, на этакую сырость уж не стыдно было бы пригласить и лягушек из ближайшего болота. Кто не видел еврейского венчания, тот вообще не видел веселого праздника!
Рыжая Ципойра, что торгует в ювелирной лавке, в таких веселых праздниках участвовала, и немало. Один раз так даже и в главной роли. Сидела под балдахином с распущенными волосами. Вот только прожила с мужем не долго. Б-г дал мужа, а холера забрала. Ципойра женщина молодая, здоровая, привлекательная, со смерти мужа срок уж прошел изрядный, надо бы снова замуж. Женихи-то уж сватались к ней, в этом недостатка не было, не сглазить бы. Не будем забывать и про ювелирную лавку, что от покойного мужа осталась. Обычно ведь как говорят:
— Поздравляю вас, дочку за богатого выдаете, за мешок с деньгами!
— Ну да. За мешок. Деньги уйдут, мешок останется.
С Ципойрой же наоборот вышло — деньги остались, мужа нет. Словом, сватались к ней, и притом далеко не последние в Кашперове люди. Но что вы будете делать с этой Ципойрой! До чего же была она капризная в выборе женихов! Подумать только! Ведь не первой свежести товар, что ни говори. Редкая девушка так капризничает, как эта вдова! Обычно ведь как: замуж пора — подавай жениха! И не привередничают особо-то. Как говорится: «Нужен вор — его и из петли вон!» А этой вдове — тот жених некрасив, этот слишком беден. И никто ее не достоин. «Не по голове ермолка». Для каждого жениха находилось у Ципойры благословение. Как говорится: «У женщины слов — сорок коробов». А более всех ее благословениями попользовался Янкл-Довид, что держал заезжий дом. «На него, — Ципойра говорит, — и вовсе смотреть не могу, как благочестивый еврей на свинину».
Брайнделе Шейгец, дочка сахарника — вот кто имел право привередничать. Красавица, дочь богача, на рояле играет и понимает по-французски. Молодая девушка. Ей-то уж очертя голову замуж выходить не стоит, ей достойной партии надо дождаться. Но эта вдова?! Слыханное ли дело!
Сват Менахем-Гецл увивался вокруг этой вдовы как муха вокруг… пусть будет: вокруг банки варенья. Пытался взять ее тонким подходом и деликатностью. Так, например, говорил:
— Что же вы, уважаемая Ципойра, дура этакая в образе осла с горы Синайской, не согрешить бы, до пришествия мессии собираетесь вдовой оставаться?! Кто ж вас возьмет еще через год-два?
— Ничего, возьмут! Куда мне спешить! Придет коза до воза. Я рыжая. Рыжим везет.
— Да дура вы рыжая! Пусть всем моим врагам нынешней ночью столько раз приснится Асмодей, какая вы дура!
— Что это вы, реб Менахем-Гецл, так расходились, уж и ругать меня принялись?
— Так а как же еще-то с вашим братом, женщиной, разговаривать? Как сказано в Писании: «И благословил его Иаков»… Как вас еще уму-разуму научишь? В моем ремесле без соленого словечка нельзя. Сват подобен сапожнику. Говорят же: «Ругается как сапожник». Так же и сват.
Но вы ведь уже знаете, каким мастером был Менахем-Гецл по части своего ремесла! И вот однажды заходит он к Янкл-Довиду в заезжий дом и говорит:
— Благослови Б-г вас и ваших гостей, реб Янкл-Довид.
— Здравствуйте, здравствуйте реб Менахем-Гецл. С чем пожаловали?
— А пожаловал я к вам с одним изречением из Пятикнижия.
— Что же это за изречение, реб Менахем-Гецл?
— «Да погибнет душа моя вместе с филистимлянами!» Каковое изречение наши талмудисты толкуют в том смысле, что почему бы нам с вами, реб Янкл-Довид, не выпить сейчас горькой?
И, насладившись недоумением хозяина, сват поведал ему, что рыжая Ципойра согласна выйти за него замуж. Вы, пожалуй, спросите: «Как же сват этого добился?!» Так вы будете смеяться. Любовным романом! Книжкой, в смысле. Заходит к ней в лавку, в руках книжка. То, да сё…
— Опять сватать пришли?
— Да Б-г с вами, нужны вы мне!
— Зачем же тогда? Не жемчуг же покупать?
— А почему бы и нет?
— Для кого же? Неужто и для вас невеста нашлась?
И так далее. Слово за слово.
— А что это у вас за книга?
— Да что вам книга? Вы и читать-то, поди, не умеете.
— Я не умею?! Так бы вам не уметь сватать, как я умею читать!
— Ну так прочтите заглавие, коли умеете.
— «Разочаровался»…
— Да что вы читаете! Я ж вам говорю, заглавие прочтите, а не то что тут нацарапал кто-то на обложке!
— «Цветы и слезы».
— Подумать только! И правда, грамотная.
В общем, осталась книга у Ципойры. И кто бы мог подумать, до чего впечатлительной окажется эта вдова и чувствительной к художественному слову. Как по волшебству, какая-то клепка у нее в голове перевернулась- лед растаял, фантазии зацвели, чувства женские от спячки проснулись. А результат: четыре древка — и под балдахин!
Январь 1937 г. Колыма.
С середины января в лагерь повалили новые этапы в количестве, прежде невиданном! Началось уплотнение. Усилилась борьба за выполнение производственного плана. Стали избавляться от «балласта», «филонов», в каковую категорию зачисляли всех доходяг, не вырабатывающих нормы. Дошла очередь и до Михайлова. Однажды вечером, в конце рабочей смены, бригадир сказал Михайлову, что назавтра он получит одиночный замер. Это было равносильно смертному приговору. Это означало, что результаты труда Михайлова будут оцениваться не в составе совокупной дневной выработки бригады, а отдельно. Отдельно же Михайлов давно уже не мог выполнить и трети нормы. Михайлова ждало дело о саботаже и вредительстве, и закончиться это должно было расстрелом. Надо было освобождать места для новой массы рабсилы, валом валившей с материка. Этапы прибывали и днем, и ночью.
