знаю! Что с ней? Где она? Почему она не захотела обсудить со мной свою ситуацию? Она, блин, говорила, что любит меня. В ночь накануне своего исчезновения она спала со мной! И что я получил взамен? Ничего! Намарала на бумаге три предложения и исчезла, ничего не объяснив, а я что должен делать? Я ее люблю. Я, мать твою, ради нее сдохнуть готов. Но у меня нет даже такой возможности!
Впервые в жизни меня трясет от ярости. От обиды. От горечи. От несправедливости того, как Лера со мной поступила. Эмоции слились в один противоречивый комок, который рвет меня на части: держать его в себе я просто не в состоянии.
– Валерия меня за это не поблагодарит, – ворчит Панин, сочувственно глядя на меня.
Удивленный его словами, я застываю: за последние два дня я уже несколько раз просил его дать мне шанс увидеться с Лерой, но он не поддавался ни на уговоры, ни на шантаж, ни на откровенную грубость. Не представляю, что заставляет его передумать сейчас. Допускаю, что мой полный отчаяния взгляд и выражение безнадеги на лице, которое я никак не могу с него стереть.
– Но я тоже считаю, что она совершает ошибку.
С этими словами директор отрывает от газеты уголок и пишет на ней адрес.
– Ехать туда часа три, – предупреждает он. – Про выходные после этого на две недели можешь забыть.
– Спасибо, Дмитрий Сергеевич, просто спасибо, – бормочу я.
Когда листок оказывается в моих руках, я ощущаю прилив дикого облегчения, словно в пучину боли, страха и обиды, в которой я тонул, заронили зерно надежды. В этой рваной бумажке и пяти словах с адресом заключено мое будущее. Что бы там Лера себе ни навыдумывала, я найду ее и заставлю изменить свое реше– ние.
Коротко попрощавшись с Матвеем и Пашей и закинув в рюкзак сменное белье и зубную щетку, я загружаюсь в машину. Теперь, когда у меня есть ориентир, даже минута промедления кажется мне вечностью.
Когда я въезжаю в обозначенный Паниным населенный пункт, с хмурого неба начинает накрапывать дождь. Погода дерьмо, но меня это не заботит. Я паркуюсь метрах в тридцати от нужного мне дома. Подобраться ближе не получается: вся дорога и тротуар заставлены машинами.
Погода портится окончательно. Дождь усиливается, небо до самого горизонта затягивает темными тучами. Выйдя из машины, я закрываю ее на ключ и, нервно вертя брелок в руках, осматриваюсь по сторонам. У входа в дом толпится народ. Пестрые зонтики, как грибы, окружают крыльцо, увитое цветочными гирляндами. Играет музыка. Возможно, здесь какой-то праздник.
Я делаю шаг, чтобы смешаться с толпой и узнать, что происходит, но вдруг застываю. На крыльце появляется Лера. Впитав в себя все солнце на планете, посреди серого дома и мрачной погоды она выглядит ослепительно. Настолько, что я даже не сразу понимаю, что в ней необычного, только вбираю в себя ее образ по черточкам и молекулам, понимая, как отчаянно я скучал эти два долгих мучительных дня. Сейчас я даже не сержусь – все, что я хочу, – это обнять ее, раствориться в ней, как я делал это много ночей подряд, посмотреть ей в глаза. И чтобы она смотрела, когда я буду ее целовать и говорить, чтобы больше не смела так меня пугать, чтобы не исчезала…
Ведомый этим порывом, я делаю шаг из-под дерева ей навстречу и вдруг останавливаюсь как вкопанный, осознавая окружающую Леру обстановку и… ее саму. В белом облаке шелка и фатина, с лентами в волосах и аккуратным букетом белых роз в руках. Она… она невеста. Не моя.
Я даже не понимаю, что за чувство меня охватывает: гнев, боль или скорбь, возможно, всего понемногу. Ощущаю только сокрушительный удар под ребра. И сердце болит так, словно его сдавили тисками.
Пока я отчаянно стараюсь обрести почву под ногами, по дорожке из-за дома начинает тянуться группа людей в нарядных одеждах. И он. До этого момента я не знал, как он выглядит, но сейчас почему-то чувствую, что это он. Ее Рома. В инвалидной коляске и в костюме с булавкой в виде розы в нагрудном кармане. Одного взгляда на его лицо достаточно, чтобы понять: от Леры он без ума. Я хорошо знаю все признаки этой болезни.
Есть много слов, которые я мог бы выкрикнуть этой толпе. Злых фраз, которые бы разрушили эту идиллию. Но я отчего-то их не произношу. Ворую у судьбы еще несколько секунд, чтобы посмотреть на Леру в последний раз, а потом просто разворачиваюсь к дому спиной и иду прочь. Подальше отсюда. Куда угодно. Пункт назначения неважен – у меня остается только дорога.
Дождь поливает все сильнее. От него насквозь промокают моя футболка и волосы, от него хлюпает в кроссовках, мокрые дорожки стекают по щекам, когда я подставляю лицо падающим с неба каплям. Сегодня утром мне казалось, что самое плохое уже произошло, но кошмар только начинался. И вот сейчас я потерял последнюю опору: сначала мать, потом папу, теперь Леру, а вместе с ней и свою веру в людей.
Щеки холодит от влаги, которая скатывается к подбородку и течет за шиворот. Это все дождь, не слезы. По крайней мере, мне хочется думать, что я сохранил какую-то способность сдерживать себя внешне, пока внутри рвутся на части сердце и душа.
Так странно, три дня назад я засыпал с мыслью, что больше никогда не буду одиноким. Держал в руке сокровище. Думал, что так будет всегда. Но вот я снова один. Наверное, навсегда.
Возвращение в лагерь проходит как во сне. Я даже не помню толком, как доезжаю до указателя на «Синичку» – несколько часов еду на автопилоте. По крыше и лобовому стеклу неистово барабанит дождь. В душе пусто. В голове туман, а в груди ломка. Это какой-то совершенно новый вид апатии. Ощущение, словно я очень долго и очень жестко пил, а теперь вдруг наступило резкое отрезвление, от скорости которого меня мутит.
Два дня назад в моей постели – сегодня уже чужая жена. Лера, Лера, как же ты могла…
Я ведь обещал себе не влюбляться в нее. Обещал, но полюбил. И стоит подумать об этом, как меня накрывает новой волной расконцентрированной ярости вперемешку с болью, агонией, ненавистью, удушающей беспомощностью… Любил ее? Все гораздо хуже. Впал от нее в какую-то бешеную зависимость. Если бы можно было завладеть человеком только силой своего желания, у Леры не было бы ни единого шанса уйти, а так со мной осталась только одержимость,
