За границу он попал по счастливому стечению обстоятельств. Русская Академия искала специалистов по «рудному делу». Марбургский профессор Вольф, к которому русский посол обратился за помощью, долго искал таких специалистов в Германии и не нашёл, специалисты либо заламывали непомерные контрактные суммы, либо отказывались ехать в Россию из-за «варварства оной». Поэтому Вольф посоветовал русской Академии прислать к нему студентов для обучения. Так Ломоносов оказался в Марбурге, а потом проехал еще по ряду городов Германии и Голландии.
Отчёты, которые русское посольство посылало в Петербург, характеризуя жизнь русских студентов, свидетельствуют, что молодые люди, и Ломоносов в их числе, вели за границей бурную жизнь, наделав кучу долгов. Дело понятное, молодое, Ломоносов, при всём его прилежании к учению, не мог не поддаться общей обстановке, царившей в ту пору в немецких университетах. Вот свидетельство современника о студенческом празднике в Марбурге: «В зале обедало около пятисот человек; господа студенты веселились вдоволь, но не произошло ни малейшего несчастья, ни даже беспорядка. За исключением того, что все стаканы, бутылки, столы, скамьи и окна были разбиты вдребезги». Оговорка «не произошло ни малейшего несчастья» не случайна, потому что в харчевнях Марбурга часто случались пьяные драки и дуэли.
Не обошли стороной Ломоносова и дела амурные. Двадцатипятилетний здоровяк, который писал о себе: «Обучаясь, имел со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодолимую силу имели», увлекся дочерью марбургского пивовара Екатериной-Елизаветой Цильх. Струны его «одической» лиры зазвенели так, как не звенели никогда до и после того.
Хвалить хочу Атрид,Хочу о Кадме петь,А гуслей тон моихЗвенит одну любовь.Стянул на новый ладНедавно струны все,Запел Алцидов труд.Но лиры тон моейПоёт одну любовь.Прощайте ж нынь, вожди,Понеже лиры тонЗвенит одну любовь.
Роман закончился венчанием, невеста приняла православие. Основательный, надежный во всех своих поступках, он на время покинул жену, но, возвратившись в Петербург, вызвал впоследствии супругу в Россию вместе со всем ее немецким семейством.
Молодой Ломоносов был слишком ответственным человеком, чтобы уступить соблазнам, «отвращающим от наук», в том числе и делам семейным. Несмотря на бурный образ жизни, он никогда не забывал, зачем поехал за границу, обычные студенческие забавы он усердно совмещал с изучением «рудных дел», физики, химии, европейских языков, в «коих преуспел весьма». Характерны его отношения с ныне забытым, а в ту пору слывшим крупным специалистом горного дела неким Генкелем. С первых дней пребывания у этого специалиста Ломоносов обнаружил его малую компетентность в горной науке, пошли конфликты. Несдержанный россиянин грубил своему наставнику, а тот попытался поставить его на место различными воспитательными мерами и однажды поручил работу по «растирке» сулемы, которую Ломоносов счёл унизительной для себя. Строптивый ученик обругал учителя и вскоре от него ушёл. А в отчете в Санкт-Петербург написал: «Сего господина могут почитать идолом только те, которые коротко его не знают. Я же не хотел бы променять на него свои хотя и малые, но основательные знания, и не вижу причины, почему мне его почитать своею путеводною звездой и единственным спасением (надо). Самые обыкновенные процессы, о которых почти во всех химических книжках говорится, он держит в секрете и сообщает неохотно. Естественную историю нельзя выучить в кабинете г. Генкеля, из его шкапов и ящиков, нужно самому в разных рудниках побывать».
Ещё некоторое время колесит Ломоносов по научным учреждениям Германии и Голландии и возвращается в Россию не только «многоучёным мужем», но и «укреплённым» сыном отечества. С ним произошла та же история, что позже случилась с Ф. И. Тютчевым, С. В. Рахманиновым, И. А. Буниным, Н. К. Рерихом — многолетние скитания по чужбинам лишь укрепили мощные русские корни.
В 1741 г. Михайло Ломоносов появляется в Петербурге, где ему было обещано до отъезда на учёбу, если он и другие посланные в Германию студенты «в пройденных науках совершенны будут, пробы своего искусства покажут и о том надлежащее свидетельство получат», то будут «в профессоры экстраординарные удостоены». Честь «удостоения» во многом зависела от негласного главы Академии Шумахера. У Шумахера, который не представлял в научном мире никакой значимой величины, были свои виды на Ломоносова. Зная из заграничных отчётов об успехах молодого учёного, о его буйном нраве, а также имея на него компромат из писем Генкеля, он рассчитывал использовать Михаила Васильевича как таранную силу в борьбе со своими противниками. Однако всё вышло с точностью «до наоборот». Как свидетельствуют те же «анекдоты», облепивших русскую Академию сторонников Шумахера и его самого Ломоносов называл «сукиными сынами» и «мошенниками». Однажды явился в Академию в подпитии и показал профессору Винсгейму «крайне поносный знак из пальцев и крикнул: „Я календарь сам сочиню не хуже тебя!“». А когда оторопевший профессор стал что-то бормотать о жалобе на грубое поведение Ломоносова, предупредил: «Пикнешь, все зубы поправлю». По поводу этого инцидента «учинили» комиссию, на которой Ломоносов опять же сорвался, «кричал неучтиво и смеялся», за что в конце концов угодил под арест.
Анекдот анекдотом, но Ломоносова доводила до бешенства безбрежная «шумахерщина». И в гроб его раньше времени загнала именно она.
О борьбе великого ученого с засильем иностранцев в русской Академии наук сказано немало. В советское время, особенно в ту пору, когда всюду подчеркивались русские приоритеты в научных открытиях, акцент ставился именно на том, что Ломоносов отстаивал национальные интересы русской науки. В «демократическую» эпоху о самобытных национальных приоритетах России, так же как о национальности представителей западного лобби в ней, стало говорить «неприлично».
Кто же такой Иоганн Даниил Шумахер — отец «шумахерщины»?
Он был одним из многих приехавших в Россию на «ловлю счастья и чинов», как писал позднее Лермонтов. В петровскую эпоху сподвижниками великого государя были многие замечательные чужестранцы, но вместе с ними в Петербурге оседало немало проходимцев.
Шумахер, длительное время состоявший негласным главой русской Академии при ее номинальных президентах, был приглашен в Петербург из Страсбурга в 1714 году как магистр богословия. Он сумел войти в доверие к Петру через императорского лейб-медика Арескина и по его протекции сделал быструю карьеру. Свою магистерскую научную деятельность в Академии он быстро оставил, сделавшись «мессиром» по части интриг и травли тех, кто мешал его карьерному росту. А с окончанием героической эпохи Петра I чиновный Петербург такие возможности Шумахеру предоставил широко. Он руководил в Академии финансовыми делами и, умело манипулируя немалыми денежными суммами, выделяемыми двором на науку, а также регулируя жалования профессоров, с одной стороны, вел дело так, чтобы вынудить строптивых учёных подать в отставку, с другой — чтобы обогатиться лично. Также он был великим мастером по стравливанию ученых между собой. При нем ушли из Академии, не выдержав академических склок, Эйлер, Бернулли, Жозеф Делиль, Готлиб Байер и другие европейские светила, приглашенные Петром. И споткнулся на Ломоносове, которого вначале тоже попытался использовать в личных целях.
Позднее горько сожалел: «Я великую прошибку сделал, что допустил Ломоносова в профессоры».
Ломоносов вел борьбу с этим Яго и Сальери от науки в одном лице на пределе сил. Потому что Шумахер за всю свою околонаучную деятельность не написал не то что книги, строчки не написал. Всю свою энергию он тратил на доносы, интриги, подкопы. Ломоносову же, которому, по словам Пушкина, потомки благодарны за то, что он «…создал первый университет, а лучше сказать, был сам первым нашим университетом», приходилось сражаться одновременно на многих фронтах. Он выигрывал и здесь. Он сумел, можно сказать, в одиночку добиться отстранения Шумахера от должности за денежные злоупотребления. Но на смену одному лихоимцу пришел другой — зять Шумахера Тауберг, и борьба с «шумахерщиной» в Академии возобновилась. Тауберг заявил как-то: «Нам не надобно десяти Ломоносовых, нам и один в тяготу».
Ломоносов умел побеждать не только врагов, но и себя. После той мальчишеской выходки, когда он показал академику Винсгейму крайне «поносный знак» и обещал «зубы поправить», после отсидки под арестом от него потребовали покаяния и извинений. Он это сделал и вел дальнейшую борьбу более осмотрительно, хорошо понимая, что враги провоцировали его на хулиганство. Отправляясь в дальнейшем на жизненные сражения, никогда не забывал, что «славнейшую победу получает тот, кто себя побеждает».
