Может быть, не стоило уделять всему вышесказанному столько внимания через 240 лет, если бы русская история не имела обыкновения повторяться. Поэтому пример Ломоносова, победно утверждавшего приоритеты русской мысли, воплощавшего их в жизнь и вместе с тем умевшего защитить себя в разного рода административных боях, вдохновляет.
Он воевал не с иноземцами. Он воевал с иноземщиной, с той низостью, которая сопровождала с петровских времен европеизацию России, тем более что среди его европейских коллег были люди, перед которыми он преклонялся. Это уже упомянутый Эйлер, Рихман, Вольф. Ломоносов же продолжал славные традиции петровской России, которая прорубила окно в Европу не для того, чтобы дублировать цивилизованную соседку, но чтобы, взяв у Европы всё достойное усвоения, затем, как говорил царь Пётр, повернуться к ней задом. В этом грубом образе проглядывало отнюдь не лицемерие, не тайный макиавеллевский план. Широко вводя в русскую жизнь европейские нормы жизни, Петр, во-первых, никогда не скрывал национальные интересы России, а, во-вторых, во всеуслышание заявлял, что у русского орла две головы, одна смотрит на Запад, другая на Восток. В этом, как и во многом другом, Ломоносов наследовал устремления первого русского императора.
В новосибирском Академгородке на видном месте помещено широко цитируемое изречение Ломоносова: «Российское могущество прирастать будет Сибирью». Обрублено не понятое до самого последнего времени окончание ломоносовской фразы: «и Северным Ледовитым океаном». Смысл становится понятным только сейчас, когда происходит потепление климата и, по прогнозам многих ученых, предстоит таянье полярных шапок. Оно грозит затоплением многим континентам, а для России прирастёт могуществом. В точном соответствии с целом рядом пророчеств о превращении обширных и безлюдных ныне мерзлотных зон нашей страны в земли с субтропическим климатом. Но Ломоносов был одновременно великим прагматиком своего времени. Он разрабатывал проект продвижения российских судов из родных ему архангельских краев через Северный Ледовитый и Тихий океан в… Индию. Зачем душа его рвалась в эту страну? Может быть, «западное» одиночество России обретет надежных союзников там? Истины, высказанные гениями, не всегда при жизни расшифровываются ими, эти истины получают свое осмысление много позже.
Он ратовал за развитие в Российской Академии «ориентального отдела», да «и целой Ориентальной академии быть бы полезно». Драгоценные ломоносовские мысли, которые потом не только проросли, но и нуждаются в «приращении» сегодня.
«На каждом шагу в его творениях перед нами встают в поражающей нас старомодной оболочке факты, идеи и обобщения, чуждые ХVIII столетию, вновь понятые, открытые и признанные в XIX и XX вв.», — писал о Ломоносове другой русский гений В. И. Вернадский.
«Ломоносову по необъятности его интересов принадлежит одно из самых видных мест в культурной истории человечества… Часто встречающееся сопоставление Ломоносова с Леонардо да Винчи и Гёте правильно и оправдывается не механическим многообразием видов культурной работы, а глубоким слиянием в одной личности художественно-исторических и научных интересов и задатков». С. И. Вавилов.
«Деятельность Ломоносова — целая эпоха в истории отечественной и мировой науки». В. Келдыш.
А вот оценка людьми из другого «цеха».
«С Ломоносова начинается наша литература. Он был её отцом и пестуном, он был её Петром Великим». В. Г. Белинский.
«Его поэзия — начинающийся рассвет». Н. В. Гоголь.
Пушкин восторгался личностью Ломоносова и, подобно Белинскому, равнял его с Петром I: «Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он всё испытал и всё проник…».
Много размышлял над феноменом Ломоносова Ф. И. Тютчев, близкий по жизненным позициям великому Михайле и подобно ему страстно отстаивавший интересы России на дипломатической ниве.
Тютчеву принадлежал стихи, словно списанные с натуры Ломоносова.
Природа — Сфинкс. И чем она вернейСвоим искусом губит человека,Тем, может статься, никакой от векаЗагадки нет и не было у ней.
Обозрение всего сделанного Ломоносовым поневоле приводит «в содрогательное удивление». Но когда вчитываешься в его научные труды, в его стихи, заметки, письма, наброски, приходишь к мысли, что, в сущности, Ломоносов — это Сфинкс без загадки. Настолько чудо его гениальности, его «всемирной отзывчивости», как было сказано о другом русском гении, его всеприсутствие в нашей культуре естественно. «Будьте как дети», — заповедал Иисус Христос. Таким гениальным ребёнком был всю жизнь Ломоносов, не уставая задавать вопросы природе и людям. Докопаться до корня, найти ответ на любой вставший вопрос было его сутью. Неудивительно, что эта черта раздражала академиков, они недоумевали, почему штатный профессор химии берется «не за свои дела». А он слишком часто брался за такие дела со всей страстью, он мог обругать любого, кто мешал его делам. Неудивительно, что заслужил от академической братии прозвище «бешеного мужика». Даже ломоносовские покровители и доброжелатели, восхищаясь его неуёмностью, порой были озадачены, особенно когда дело касалось взаимоотношений ученого с высочайшими особами. Граф Иван Иванович Шувалов, который часто бывал посредником в конфликтах Ломоносова с Академией наук, с одной стороны, и императрицей Елизаветой Петровной — с другой, однажды пожурил своего подопечного за излишнюю широту интересов, которая, мол, мешает закончить вовремя работу над «Древней российской историей», заказанной самой Елизаветой Петровной. Ответ Ломоносова меценату чрезвычайно любопытен.
«Что до других моих, в физике и химии, упражнений касается, чтобы их покинуть вовсе, то нет в том нужды, ниже возможности. Всяк человек требует себе от трудов успокоения: для того, оставив настоящее дело, ищет себе с гостьми или с домашними препровождения времени картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом, от чего я уже давно отказался, затем что не нашёл в них ничего, кроме скуки. Итак, уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение Российской истории и на украшение российского слова полагаю, позволено будет употребить на физические и на химические опыты, которые мне не токмо отменою материи вместо забавы, но и движением вместо лекарства служить имеют; а сверх сего пользу и честь отечеству, конечно, принести могут едва меньше ли перьвой».
Он не побоялся, что фаворит Елизаветы Петровны Шувалов мог показать письмо императрице, которой до того написал несколько хвалебных од. Но что это были за оды! Они славили победы русского оружия над Турцией и Пруссией, они воздавали хвалу царице за покровительство наукам. Он, как и Пушкин, имел полное основание сказать о себе: «Нет, я не льстец…».
К его врожденным качествам, любви к истине и любви к отечеству, можно присоединить и третье — неудержимое стремление к независимости личной и национальной. Это три его кита, камень основания.
Будучи одиночкой, человеком, далеко опередившим своё время, он не кичился своим одиночеством, но тяготился им, жаждал друзей, заботился о людях, с которыми его сводила судьба. Много помог землякам-архангельцам, выведя целый ряд из них из «подлого» сословия «в люди». Таков известный скульптор Федор Шубин, который по протекции Ломоносова закончил Академию художеств и стал, кстати сказать, автором самого знаменитого ломоносовского скульптурного изображения.
Много сил положил, чтобы исхлопотать достойную пенсию «иноземцу» Рихману, убитому молнией в России при экспериментах с воздушным электричеством (работал для пользы отечества).
Но настоящих друзей у него не было. Во всем он походил на свою страну, о которой много позже император Александр III однажды обмолвился: «У России нет друзей и союзников, нашей огромности боятся». Пугал, но также вызывал насмешки и Ломоносов необъятностью своих интересов. А ещё тем, что мог прилюдно снять парик и утереть им потное лицо, владея при том тридцатью языками, добрую половину которых составляли европейские.
На Западе Ломоносова при жизни либо не знали, либо старались не замечать. Известный французский историк науки Ф. Гефер писал в 1860 г: «Среди русских химиков, которые стали известными, мы упомянем Михаила Ломоносова, которого не надо смешивать с поэтом того времени».
Да и в России подлинное признание Михаил Васильевич получил, по существу, лишь в советскую пору. Но тогда это признание носило, как правило, политизированные формы. Подчеркивалось мужицкое происхождение ученого из самых «низов», хотя Ломоносов происходил из зажиточной, а самое главное, вольной крестьянской семьи. Его отец Василий Дорофеевич владел пахотной землёй, рыбными промыслами на побережье Белого моря, а также несколькими судами, одно из которых имело длину 50 метров и грузоподъёмность 5400 пудов. По тем временам подобные «галиоты» в частном владении были редкостью. «Всегда в том рыбном промыслу имел счастие, а собой был простосовестен и к сиротам податлив, а с соседями обходителен». Правда, Василий Дорофеевич не владел грамотой, но зато грамотной была мать Ломоносова Елена Ивановна Сивкова, дочь дьякона, которая и приохотила сына к учению.
