— Поездил я по станицам, — в раздумье говорил Тимофей. — Погостил у знакомых казаков…
— И что там видел? Как в станицах люди живут?
— Люди-то живут… — Тимофей помолчал, зажмурив глаза. — Только средь той жизни я как та засохшая хворостина средь зеленого леса. Так что, сестра, поеду к узбекам… Узбеки мне не чужие. Поживу сперва у Андрея, потом побуду у Оксаны… И тебе, сестра, советую, не сиди дома, не карауль хутор. Поезжай к старшим детям, погости у них. И тебе приятно, и им хорошо.
После завтрака Тимофей простился с сестрой и племянником и ушел в Трактовую, чтобы поспеть к армавирскому автобусу.
Глава 12
Побывать в гостях у старших детей — давняя мечта матери. К Одьге она хотела поехать, чтобы познакомиться с Левой Нечипуренко и, как она говорила, «воочию повидать Ольгиного приживальца». Это была ее тревога и обида. Обижало мать то, что Ольга, не расписавшись в загсе, жила с Левой Нечипуренко, и жила открыто, как с мужем. Непрошеного зятя Евдокия Ильинична не видела в глаза и знала о нем только то, что скупо писала Ольга. Более подробное письмо пришло от Натальи, давней подружки, вышедшей замуж за попутненского казака Барсукова. Наталья писала, что Нечипуренко нигде не работает и живет у Ольги, как гость, на всем готовом. «Утречком, поверь, Дуся, этот коханый нахлебник хорошенько выспится, позавтракает, — писала Наталья.
— После того берет удочку и отправляется на Уруп. Там он купается в свое удовольствие, загорает и рыбку ловит…» И еще писала Наталья: «Сказать, чтобы тот Лева был сильно собой красавец, нельзя. Так себе, смазливенький, и все…»
Никто, разумеется, не знал, что именно письмо Натальи и заставило Евдокию Ильиничну поторопиться с отъездом к детям. «И чего Ольга к нему привязалась? — думала она. — И чего хорошего нашла в этом пришлом человеке? Или, может, подвернулся писаный красавец, такой из себя, что глаз от него нельзя отвести? Или чем приворожил к себе, или какой магнит на баб имеет? Писала же Наталья, что собой тот Лева смазливенький… Так и что же из того? С красоты воды не пить… Эх, дура Ольга, дура!.. У самой заработок невелик, себя бы прокормить, а она еще трутня в хате завела…»
У Антона и Игната она еще никогда не была и не знала, как сыновья живут. Манили к себе подросшие внучата, а поездка все откладывалась. Причина, мешавшая уехать из Прискорбного хотя бы на месяц, состояла, как уверяла себя телятница, в том, что не на кого было оставить телят, свою корову, птицу. Мысленно мать бросала и ферму, и свое хозяйство и мысленно гостевала то у Антона, то у Игната, то у Ольги. Теперь же, когда и Елизавета покинула хутор, а Илью от матери заслонила Стеша, Евдокию Ильиничну все сильнее и сильнее тянуло к старшим детям.
Евдокия Ильинична начала готовиться в дорогу. Отпуск ей, конечно, дадут: заслужила. Да и телята уже выросли. Скоро их определят в стадо, а новые телята появятся только в январе. Так что сейчас самый раз отлучиться с фермы. А за домом присмотрит соседка Анюта. Женщина она сердечная, в просьбе не откажет. О чем Евдокия Ильинична ни думала, к чему ни обращалась, все говорило: да, именно сейчас самое время поехать к детям.
Выла еще одна весьма важная причина, заставившая ее поехать к Антону. Эту причину она скрывала от всех, даже от Ильи: ей хотелось избавиться от щербины. «Надоело шепелявить, пусть Надя поставит мне зубы молодые, может, я через то помолодею». И она решила завтра же пойти в Трактовую к Онихримчукову просить отпуск. Могут сказать: зачем же к Онихримчукову? А почему не к бригадиру? Если по правилу, то нужно бы, конечно, пойти сначала к бригадиру. Но, с тех пор как Василий Васильевич не по своей воле стал ее сватом, отношения у них были не то что не соседские, а прямо-таки враждебные. Бригадир никак не мог смириться с мыслью, что его дочь стала женой Ильи Голубкова. Разве тут можно идти к бригадиру с просьбой об отпуске? Да он и говорить не пожелает.
И как же удивило и поразило Евдокию Ильиничну то, что Василий Васильевич вечером сам пожаловал в ее хату. Никогда раньше не заходил и вдруг пришел. Худющий и злой, он остановился возле порога. Смотрел молча, и в тоскливых его глазах показались слезы.
— Проходи, сват, садись на лавку. Люди говорят, что в ногах правды нету…
— А где она есть, эта правда? — спросил Василий Васильевич. — У сына твоего или у моей дочки?
— Не злись, Василий, на детей. Что мы, старые, тут можем поделать? Слюбились, женились, и хоть злись, хоть не злись…
Василий Васильевич присел на лавку, закурил, помолчал.
— Ездил Илья к Стеше?
— Был, — ответила Евдокия Ильинична. — Такая, сват, у них4 любовь, что каждое воскресенье Илюша Стешу навещает.
— Как она там?
— Ничего, учится хорошо… Веселая. А что еще надо?
— Какая теперь у нее будет специальность?
— По сыру да по маслу… Специальность хорошая. Да ты порасспроси Илюшку. Он-то знает лучше меня.
— В город Илья не собирается перебираться жить? — помолчав, спросил Василий Васильевич. — Антон мог бы помочь брату… Механики всюду нужны.
— Чего Илья в городе не видал? — удивилась Евдокия Ильинична. — С кукурузой-то у него какой успех! И еще мне известно, что Илья и Стеша собираются поселяться на Щу-ровой. Вот куда их тянет.
— И ты с ними?
— И осталась бы тут, да боюсь… Унесет Кубань и хату и меня.
— Вчера было заседание правления. Ох, и злющий был Онихримчуков! — доверительно сообщил Василий Васильевич. — И все через наше переселение. Онихримчуков требует, чтоб к празднику все мы перебрались на Щуровую… Досталось и мне на орехи.
— Знать, насильно разлучат с Прискорбным, — заметила Евдокия Ильинична. — Хочешь не хочешь…
— Кубань нас насильничает…
— Неудобства в тех домишках будут. Ни садочка, ни огорода, да и на работу бегать несподручно, Тут у меня своя стежка-дорожка.
— Онихримчуков обещал автобус.
— Будем мы ездить на ферму, как на ярмарку? Как те наши доярки.
— И поедем. — Василий Васильевич скривился, как от острой боли. — Беда в другом…
— В чем же?
— Как поднять хуторян… Чтоб без крику и без слез. Одна твоя соседка Анюта взбаламутит весь хутор.
— У Анюты малые дети. Анюте еще труднее трогаться с места.
— У одной малые дети, у другой садок, привычка или еще что. — Бригадир подошел к дверям, загремел щеколдой. — А Кубань — она все старается, знай себе точит и точит берег, и нету ей ни до чего дела. Это еще хорошо, что плотину поставили. — Погремел щеколдой, постоял. — Похвалили тебя, сваха, на правлении за старания. Славные у тебя вышли телята — и по росту и по упитанности. Опять назначены тебе самые большие старательные…
— А мне зараз как раз денежки нужны, — весело сказала Евдокия Ильинична. — Детей собираюсь проведать. Не откажешь в отпуске, сват?
— Я-то не откажу. А как Онихримчуков?
— Было б твое согласие. „
— Все-таки Онихримчукова не обходи… Скоро праздники, может, будем переселяться. Поезжай в станицу и поговори с ним.
Утром, управившись на ферме, Евдокия Ильинична начала собираться в Трактовую. Надела серенькую, из тонкой шерсти кацавейку, которую обычно надевала только по праздникам. Застегивая пуговицы и наклоняясь, она смотрела в окно и видела мотоцикл и стоявшего возле него Илью в подпоясанной фуфайке и в кирзовых сапогах. Приятно было сознавать, что вот она, мать, принаряжается, готовится поехать в станицу, а ее сын уже стоит возле машины и поджидает ее, а потом она сядет в коляску и умчится. Нарочно, чтобы в станице заметили, голову повязала шалью с крупными маками. Маки были такие натуральные, что от их ярких цветов лицо казалось и молодым и веселым. Не столько по необходимости, сколько по привычке заглянула в зеркальце. Послюнявила брови и расправила Их пальцами, особенно старательно приглаживала ту бровь, что с родинкой. Взяла кошелку для магазина и вышла из хаты.
Нетрудно было понять самочувствие матери. Сидеть в качающейся, как лодочка, коляске, сознавать, что этим быстроногим бегунком управляет твой сын, — вот она, настоящая радость! И Евдокия Ильинична сидела, гордо подняв голову, повязанную яркими маками, — так может сидеть разве только какая царица! Весело поглядывала по сторонам: пусть хуторяне посмотрят, как тетя Голубка выезжает в станицу. Она видела коренастую, пригнутую к рулю фигуру сына, его сильные, крепко державшие руль руки в перчатках, и ей хотелось, чтобы из каждой хаты выходили люди и смотрели на нее и на ее сына и вместе с нею радовались. Но хутор был пуст. Как на беду, даже детишки не бегали по улице. Правда, какая-то старуха, кажется, богомольная бабка Анастасия, закутанная черной шалью, выползла на порог. Опершись на посох и совочком приложив ладонь к глазам, она посмотрела на мотоцикл и перекрестилась.
— Трудно тебе будет одному дома, — сказала мать, когда они выехали за хутор. — Но я попрошу Анюту. Пусть посмотрит за коровой, за курами.
