Он легко шел вверх, ничуть не задыхаясь. Палму пыхтел, останавливался, чтобы отдышаться, и держался за колено. Майор презрительно поглядывал на него. С крутого склона открывался великолепный вид на море. Ближе к берегу несколько диких островов, дальше скалистые островки, а еще дальше, насколько хватало глаз, открытое море, окрашенное заходящим солнцем. Наверху ветер дул немилосердно. Море сердито гнало увенчанные барашками волны прямо на прибрежные камни.
Майор любовно указал на точку повыше — там был заложен фундамент его Орлиного гнезда, его крепости. Бетон уже подсох и посветлел, приготовленный тес лежал на месте.
— Я сначала думал о необработанном граните, — с сожалением в голосе сказал майор. — Как стены в Свеаборге. Но выходило очень дорого, так что дом будет деревянным. Врубимся в скалу, чтобы никакие бури не снесли. Зато семейные документы мы уже вмуровали в фундамент… Смотрите здесь под ноги! Осторожнее, тут скользкая тропинка.
Он повел нас по глубокой расселине, откуда крутая тропинка и вековые каменные ступени вели вниз, спускаясь метров на десять, к плоскому выступу. Внизу, головокружительно далеко, бились об острые камни волны. Ветер сдул мою шляпу. Палму не решился подходить к краю и стоял у самой скалы, укрываясь от ветра и обеими руками держась за надежную опору.
— Это излюбленное место Анникки, — пояснил нам майор. — Даже у меня, черт возьми, иногда кружится голова, но Анникка просто обожает это место. Конечно, здесь будет надежный парапет. Тоже врубленный в скалу. Каменный стол и скамьи. Вот здесь мой предок поджидал корабли, уходящие в открытое море. Он был невидим, сливался со скалой и прятался в расселине. Береговой разбойник, если называть вещи своими именами. Что ж, время времени рознь. Потом уже многие из моих предков плавали на финско-шведских судах. Один был капером. Но это позже, в другое время, более утонченное. А тогда мужчина был мужчиной и порядок был порядком. И никого не жалели. Как море — оно тоже никого не жалеет. — Он задумчиво посмотрел вдаль. — Что за гнусная теперь жизнь! Время мудаков. Даже в армии. Вы, наверно, сами знаете. Но все равно, и теперь сила есть сила. И времена ведь могут измениться. А хозяева и господа всегда остаются хозяевами и господами.
Мы стали выбираться назад. Майор Ваденблик шел впереди, как и положено хозяину и господину. Кокки, улучив момент, шепнул мне на ухо:
— Слушай, этот человек — сумасшедший!
— Не знаю, — честно сказал я.
— Если нет, — решительно сказал Кокки, — то у меня возникает сильнейшее желание проголосовать за коммунистическую партию!
В полном молчании мы вернулись в господский дом. Стол к чаю был красиво сервирован в кабинете майора. Китайские чашки, гренки и джем, горячие булочки. Пахло необыкновенно вкусно. Майор извинился и попросил позволения удалиться. «На одну минуту!» — сказал он и отправился наверх. Палму плотно прикрыл за ним дверь.
— Будь добр, — обратился он ко мне, — забери женщину, ну барышню эту. Вместе с нами, сразу после чая. Отвезем ее и допросим. Послушайся меня хоть на этот раз, серьезно прошу тебя!
— Ты спятил! — разозлился я. — У нас же нет никакой, самой завалящей бумаги! Майор поднимет на ноги всех!
Кокки стоял возле стены и почтительно разглядывал коллекцию оружия. Отнюдь не только старинного. Большинство было исправным и годным к употреблению. Охотничье ружье, бельгийский дробовик, самой лучшей марки, еще ряд ружей. Кокки заинтересовался самым крупным.
— Это что — на слонов? — спросил он. — Не хватает только выбеленных черепов с пулевыми дырками во лбу и датами. И тигриной шкуры на полу. Этому майору только тигров и выслеживать! — Говоря это, Кокки медленно подвигался к двери. — А между прочим, — заметил он, — барышня Анникка Мелконен сняла со своего счета в пятницу вечером полтора миллиона марок — за один раз наличными. Прежде за ней такого не водилось.
— Три с половиной да полтора — вот вам и пять, — посчитал Палму. — Пять миллионов. Такой, значит, был уговор. Эту сумму старик Нордберг и называл девушке.
— Это еще не дает мне оснований… — начал я, но тут Кокки бесшумно прыгнул к двери и распахнул ее.
Мальчик вскрикнул от боли и зажал руками голову. В это же время показался майор, широкими шагами спускавшийся со второго этажа. Лицо у него побагровело и не сулило ничего доброго.
— Ты опять шпионишь под дверью, Эрик! — закричал он и ударил сына. — Черт меня возьми, если я не устрою тебе сегодня хорошую взбучку! Как ты смеешь вести себя так, негодный мальчишка! Да еще при чужих людях!
Мальчик вспыхнул. От боли и ярости его темные глаза наполнились слезами, он сжал зубы так, что мы явственно услышали скрежет. Но промолчал.
— Иди в свою комнату и сиди там. — Майор развернул сына за плечи, но голос его смягчился. — Я приду и поговорю с тобой, когда гости уедут. Тебя нужно учить, Эрик!
Мальчик ушел. Майор вошел в кабинет и принялся разливать чай. Даже не извинившись за инцидент! И первым положил себе сахар и сливки. Как будто так и надо. Мы пили чай, но мне кусок в горло не шел. Хотя булочки были очень вкусные, и масло на них прямо таяло. Майор, как гостеприимный хозяин, поддерживал разговор — о серых куропатках и пойнтерах.
— Шестнадцатого начинается лосиная охота, — рассказывал он. — Если надумаете приехать, милости просим. Отвлечетесь от своего сыска. Если человек может уложить лося, значит, он кое-что смыслит в охоте. Крупная тварь. Бывает слышно, как пуля входит в него. Это, знаете ли, такое чувство, которое вряд ли вы испытывали… Ах да, — вдруг вспомнил он, — мы же в это время будем за границей, на Канарских островах. Нет, это надо будет отменить. Что мне там делать? Тут стройка в разгаре, да и Анникка простужена… Мы ведь завтра в канцелярии бургомистра заключаем брак, если вы не слышали.
— Завтра? — переспросил я.
— Вообще-то назначено было на будущую субботу, — небрежно сказал майор. — Несколько родственников и небольшой званый обед. Но к чему откладывать? На родственников Анникки мне теперь рассчитывать не стоит: после нашего столкновения. Поэтому мы решили перенести все на завтра. И никуда не поедем, останемся здесь. Такая прекрасная осень! Так что добро пожаловать на лосиный гон, если пожелаете.
Фраза была прощальной. Майор поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. Спорить с этим было трудно. Палму ткнул меня в бок, но я все-таки был не такой дурак, чтобы пытаться произвести задержание Анникки Мелконен! Но вид, наверно, у меня был виноватый, потому что, с другой стороны, у меня на плечах все же голова, а не кочан капусты! По крайней мере я так думаю.
Признаюсь: потом я раскаивался. Глубоко. Мне надо было послушаться Палму. Хотя я и не уверен, что это изменило бы исход. Ведь я мог задержать ее дня на три. Оснований для тюремного заключения было недостаточно. Я как-никак юрист.
Начало смеркаться. Небо за домом порозовело, воздух стал холоднее. В город мы ехали в полном молчании. Палму даже и не думал меня пилить. Сидел и жевал трубку.
— Что ж, нет так нет, — подытожил он. — Твоя воля, зато одно очко в нашу пользу.
— Какое? — поинтересовался я.
— Убийца должен быть совершенно спокоен — неважно, кто именно из них двоих, — объяснил Палму. — Не мог не успокоиться, увидев твою физиономию. У тебя поразительное умение выглядеть полным идиотом. Причем без всяких усилий с твоей стороны.
Глава одиннадцатая
Итак, барышня Анникка Мелконен и майор Густав Эрик Ваденблик заключили брак на следующий день. В присутствии бургомистра. На груди которого висели цепи, как и предсказывал Кокки. Все правильно, я сам ходил смотреть. Из ратуши прямиком отправились в адвокатское бюро. И не для заключения брачного контракта, отнюдь! Для составления обоюдного завещания. Так что тут Лююли ошиблась: новая госпожа не была в положении. То есть в каком-то, может, и была, но только не в беременном.
В честь этого события я вечером угощал Палму коньяком. В ресторане. С нами был один мой давний товарищ по офицерскому училищу. Пили, конечно, что подешевле, но сидели в отдельном кабинете, чтобы нам не мешали. Я вообще-то пытался выудить у товарища кое-какую информацию. Мы с ним оставались в приятельских отношениях, хотя он и посматривал на меня свысока: он был строевым офицером, а я в свое время служил в военной полиции.
Некогда мой товарищ находился под началом майора Ваденблика, и ему было что рассказать. По отношению к майору он испытывал смешанное чувство: отдавая должное его деловым качествам, он терпеть не мог его как человека.
— На фронте всегда в крахмальных воротничках, — с отвращением рассказывал он. — Выбрит до синевы. Даже во время наступления. Сапоги начищены до зеркального блеска… Но зато прорвется туда, куда прикажут. И позиции удержит, если прикажут. Тут он на своем месте. Крут. Но себя не жалеет, что другие, то и он.
