– Доброй ночи! – сказала она, целуя ее. – Пока, Ги! Тебе также пора идти к себе – наверно, еще много уроков осталось.
Габриелю явно понравился этот невысказанный укор, он тоже кивнул детям и, когда они удалились, продолжил разговор.
– А ты думаешь о расходах? Кто будет их оплачивать? Да все ты же, косвенным путем, через пособия. Тебе действительно хочется ожесточать Алину? В ком засядет вирус сутяжничества, того уж он не скоро отпустит. Апелляция, кассация, одно за другим – ты не перестанешь вытаскивать чековую книжку. А зачем, я тебя спрашиваю, – ведь Алина согласна на переговоры, но ей хочется немного себя обелить.
– То есть? – спросила Одиль.
Луи неприязненно посмотрел на нее. Ей-то какое дело?
– Ты заберешь жалобу, – сказал Габриель. – Алина откажется от апелляции, и весь процесс будет сведен на нет. Затем вы предоставите свободу старшим, не будете их вынуждать к встречам, а следовательно, постоянно считать их виноватыми.
– А Розу, значит, можно будет винить, – сказал Луи.
– Подпишите соглашение, предусматривающее, что ваши дети по достижении восемнадцати лет от этого обязательства освобождаются и что в ожидании этого времени Алина уже сейчас освобождает Розу от посещений. Но на Ги это не распространяется, так как он действительно слишком юн, чтобы решить этот вопрос без воли родителей. У тебя, Луи, есть возможность ликвидировать главные пункты вашего спора – сделай это. Я не говорю, что отныне вы будете избегать даже булавочных уколов. Но хотя бы спрячьте ножи.
– Я бы хотел сначала выяснить мнения адвокатов, – сказал Луи.
Одиль подошла к Габриелю, и было заметно, что она слушает его с явной симпатией.
– Сначала реши сам! – сказал Габриель. – Знаешь, есть врачи, высказывающиеся против аборта, чтобы не потерять гонорар за роды. Есть и адвокаты, намеренно подстрекающие своих клиентов. Может быть, это не относится ни к Гранса, ни к мадам Гренд. Один из них соглашается, считая, что будет разумно, другая дает согласие, так как иного выхода нет. Что касается привлеченного мэтра Флокосте, то я его немного охладил сообщением, что у Алины больше нет ни сантима.
– Ты с ним общался? – спросит Луи. – Даже не предупредив меня об этом?
– Да, я взял это на свою ответственность, рискуя вызвать твое неодобрение. Бывают случаи, когда надо оказывать услуги друзьям, даже учитывая их возможное недовольство.
Тишина. Луи раздраженно посмотрел на Габриеля. А Одиль прошептала:
– Извините, что я раньше о вас плохо думала, Габриель. – И тут же повернулась к нахмуренному супругу. – Ты извини, что я вмешиваюсь в то, что ты привык считать своим делом, раз оно касается твоей старой семьи. Самое неприятное, что твое прошлое отравляет настоящее, и после долгого молчания я хочу со всей откровенностью сказать: я потеряла терпение. Было время, когда я полностью оправдывала тебя. Ты оставил жену, ты пытался пощадить ее, чтобы хоть как-то смягчить удар. Но Алина без конца тебе досаждала, ей удалось вовлечь тебя в судебные тяжбы, началась атака за атакой, и все превратилось в состязание, кто кого превзойдет в подлости. Без конца ты бросал и деньги на ветер, но не это самое страшное. В таком удушливом воздухе задыхаются твои дети, будет задыхаться и мой мальчик, когда начнет что-то соображать, и я этого не хочу. Остановись, Сиуль, остановись.
Тишина. Одиль протянула руку, чтобы взять сковородку.
– Так!.. – произнес оторопевший Луи.
– Я хочу повторить вам то, что вы только что мне сказали, Одиль! – шепнул Габриель.
Но Одиль уже разбивала яйца, чтобы накормить запоздавшего Луи, и молча стояла у плиты. Луи заметил, что она украдкой вытерла глаза.
– Моя жена решила вопрос, – сказал он сдавленным волнения голосом.
17 мая 1969Если вы слишком много внимания уделяете одному из детей, то другие от вас ускользают – но не бросайтесь за ними, иначе те, от кого вы отвернетесь, этим воспользуются. Наверно, удел матерей – ничего не замечать, ни в чем не разобраться вовремя. В эту субботу, завернув за угол, Алина неожиданно сделала открытие. Перед мебельным магазином в вечернем сумраке, ярко освещенная оранжевым светом неоновых ламп, стояла Агата и указывала пальцем на полированный диван-кровать со всякими искусно вмонтированными выдвижными приспособлениями. И показывала она на него какому-то господину. На этот раз – что существенно – мужчине, а не мальчишке. После Марка, который у них давно уже не появлялся, а если как следует вспомнить, то и вовсе перестал бывать, Алина встречала у себя в гостиной немало других юнцов, пожалуй, не меньше десятка. Такое количество не давало оснований для беспокойства, и особенно успокаивала их непринужденность, свойственная молодым веселым зверятам, которые потрутся ласково, а потом куда-то сбегут, совершив неизбежное, то, с чем ныне мирится заботливая мать, чтобы не допустить своих детей до слишком опасной связи.
Но тут стоит высокий мужчина ростом не меньше ста восьмидесяти сантиметров, с могучим торсом, на нем хорошо пригнанный пиджак с плотно прилегающим к воротнику галстуком, аккуратные брюки со складкой, падающие на отлично вычищенные туфли; у него квадратный подбородок, от тщательного бритья щеки отливают синевой, его волосатая рука охватила плечи девушки – все это такое уверенное, такое мужское. Вероятно, ему лет двадцать восемь – тридцать. И впервые Алина увидела свою Агату другими глазами, такой, какая она есть на самом деле, или, вернее, какой она перестала быть. Волосы у нее уже не так растрепаны, шея менее хрупкая, высокая грудь словно корзинка с фруктами, чуть раздавшиеся бедра и что-то необъяснимо новое в походке, подчеркивающее, что ей уделяется уже некоторое внимание, – все говорило матери о совсем иной Агате, которую она долго не замечала. Но кто же этот тип? Молодой учитель из лицея, встретившийся со своей ученицей? Случайный волокита? Или старший брат кого-нибудь из ее приятелей? Во всех случаях непонятен их общий интерес к этой витрине. Напрасно Алина пыталась уговорить себя: Какие тут могут быть подозрения – они стоят посреди улицы на глазах у всех. И все же что-то ее тревожило. Брошенная мужем жена, брошенная детьми мать, живущая в ожидании дальнейших потерь, – о чем еще может она думать? Что же делать? Броситься к ним, притвориться: Ах, это ты, Агата? – или же процедить сквозь зубы: С кем имею честь? Нет, об этом нельзя и помыслить: Агата оскорбится. Но вот неизвестный убрал руку с плеч девушки, повернулся к ней лицом – похоже, намерен попрощаться.
Ах, каким же неприятным оказалось это прощание! Алина задрожала всем телом. Что за поцелуй – она слишком хорошо помнит такие. Ничего общего с тем, как целуются юнцы, которые обхватят, прижмут, сцепят руки-ноги, как в кинофильмах, найдя для этого укрытие в подъезде или темной нише, где можно пустить в ход лапы. Нет, тут был поцелуй более опасный: легкое касание, сдержанное напоминание об уже освоенных глубинах, мимолетное прикосновение к любимой, с которой предстоит скоро встретиться, – словом, печать любви, будь она мнимая или подлинная, но уже принявшая обличье постоянства. Алина слышит слова: Если б я знала, то не пошла бы. Мать не успевает осмыслить, в какой связи находится эта фраза со всем происходящим. Агата дважды оборачивается и все машет ему рукой, а потом переходит на ту сторону, где стоит мать. Но в тот момент, когда она покидала освещенный неоном участок тротуара, на ногах ее что-то блеснуло – какие великолепные сапоги! Последний крик моды – на такие Агата напрасно заглядывалась, напрасно просила у матери; когда дочь проходила мимо Алины, быстро отступившей в подъезд ближайшего дома, новая кожа на сапогах приятно поскрипывала.
Однако Алина пришла домой первая и тут же углубилась в копию протокола, подписанного сегодня днем у Гранса: Между нижеподписавшимися мсье Луи Давермелем, проживающим в Ножане, с одной стороны, и мадам Алиной Ребюсто, проживающей в Фонтене, с другой стороны, ссылающихся на то, что в начале... Далее следовало двадцать строк, излагающих историю великодушной матери, которая после ряда процессов дала, как говорилось, убедить себя в интересах своих близких. Следуя вышеизложенному, обе стороны по взаимному согласию договорились о том, что... По взаимному! Алине захотелось выругаться: какое восхитительное прилагательное для достойного начала. Отказ от жалобы в обмен на отказ от апелляции, пусть так! Но окончательный отк; от воспитания младших детей взамен свободы действий предоставляемой старшим, – и через две недели все это. уже станет фактом, – об этом обещании Алина уже горько сожалела: на это она никогда не должна была соглашаться. Леону через полтора месяца исполнится двадцать один год. Агате – да это просто смешно, – что же ей надо добавить еще к той свободе, которой она уже так вольно пользуется, даже сказать трудно...
Кто-то повернул ключ в замке. Вот она, дочка, в своих новых сапожках на каблуках.
