Не успел я с мужиками прибежать…
Поныне не в силах без трепета и плача вспоминать лицо Аннушки. Глаза безумные, губы в страдании движутся, словно с мукой творят последнюю молитву.
Тут я и узнал, что комиссары в кожаных куртках надругались над ней…
Мало помню, что свершалось далее. То лежал, как живой труп, без мыслей, без чувств, то в буйство впадал, метался, рвался, рычал, как зверь.
Аннушку — потом я узнал — тетушка ее, Эльвира Тихоновна, увезла в тот же день… Скрыла от меня, от людей, от позора… А я долго неистовствовав. Читал „Отче наш“, крестился, бил поклоны до земли, пока не темнело в глазах и не падал под лавку в беспамятстве. Ничего не просил у Бога. Ему желания людей ведомы. Спрашивал: „За что караешь, Господи?“ Один я остался во всем миру, без родных, без близких, без знакомых… Волк эдак жить может. Человек — существо коллективное, ему — смерти подобно быть одному среди людей.
Горе приближает к Богу. Вот я и взывал к нему, просил и меня, грешного, взять к себе. „Господи помилуй! Господи помилуй!“
Но взывая, получал помощь и силу, не свою силу — Его силу. Спокойствие и благость вселялись в душу.
На четвертый, пятый ли день усердной молитвы икона Спасителя озарилась мягким светом, и я услышал явственный голос. Он лился сверху и в нем были вещие слова Иисуса: „Идите, продайте все свое имущество и раздайте нищим“.
На меня снизошла сама правда: прежняя жизнь моя, полная мелких забот и суетных деяний, не была истинной жизнью. Я обрек на слепоту разум свой, а в душе своей самому дьяволу соорудил кумирню.
И ужаснувшись ада, вселившегося в сердце мое, положил завет перед святой иконой Спасителя: пойду на исправление за все грехи свои тяжкие, в послушании, в постах и чистых помыслах буду творить молитвы во имя креста Христова, дабы пришел свет в заблудшую душу. Евангельское „не стяжайте корыстолюбиво благ земных“, „не собирайте себе сокровища на земле“ относилось прямо ко мне, многогрешному мирянину.
В тот же месяц сочинил я бумагу святейшему игумену Алексию, в коей повествовал о том, что отвратительно и бесчестно растрачивал свои доходы, совершал святотатственные деяния, направленные на то, чтобы погубить набожность души и чистоту тела и опозорить Евангелие Иисуса Христа, которое обязан был блюсти во всей строгости.
Движимый невыносимыми укорами совести и воодушевленный благодатью Бога, не желающего погибели людей во грехе, я припадал к его стопам, каясь с сокрушенным сердцем, и просил прощения с плачем и стенаниями за оскорбления, упущения и нерадения, которые допустил.
Все мое малое имущество передавал я во благо святой Церкви. Для себя же просил малого: принять меня в братство монашеское ради искупления смертных грехов.
Но Церковь не унаследовала мою усадьбу, два дня спустя ее разорили, разграбили, а к вечеру и спалили. Меня с душевной заботой приняла святая обитель, хотя сама в то время сильно притеснялась новыми властями.
Душу осенила благость, ибо обыденность в монастыре состояла из послушания, постов, чистых помыслов и радостных трудов. Я думал, что научные занятия, освященные верой, во сто крат плодотворнее, и читал, перечитывал книги, что написали своей рукой отцы наши — Василий Великий, Иоанн Златоуст, Феофан Затворник. В Кресте Христовом наше истинное древо жизни, бессмертие и разум. Без веры в Крест всякие труды научные — соблазн, погибель, усугубление лжи.
То было время тяжелых испытаний. Антихристы-безбожники везде сеяли разруху, пожары да смерть. Однако наша святая обитель не поддавалась, стояла твердо, неся слово Божие страждущим и бедствующим. Как выдержали — один Господь Бог знает да еще мы, Его верные слуги.
На пятый год после моего пострижения в иеромонахи помер, царствие ему небесное, живший в лесном скиту затворник Савватий. Я попросился на смену Савватию, в уединение, подальше от суетных забот монастыря.
Но и здесь не обрел желанного покоя для таких молитв, раздумий и научных занятий. Богомольцы каждый день сходились со всех окрестностей. У отшельника нет малых дел, все — великие, каждому страждущему нужна помощь, и оказать ее с терпением и добротой долг наш, завещанный Спасителем нашим Иисусом Христом.
Тут и случилась история, о которой хочу поведать тебе, сын мой.
Как гром среди ясного неба ударом поразил меня: среди богомольцев я увидел Аннушку. В грязной рубахе до пят. Простоволосая. Седая. Глаза блуждают, никого не видя. Сердце мое сжалось от боли: видать, Господь Бог, чтобы уменьшить страдания, лишил ее разума.
А рядом с ней была женщина, совсем престарая, сутулая от горестей жизненных. Не сразу узнал я в ней гордую дворянку Эльвиру Тихоновну — тетю Аннушки.
Они стали приходить часто, долго молились у скита, потом Эльвира Тихоновна брала воспитанницу под руки и уводила ее, безмолвную, покорную, углубленную в свои потайные мысли.
Однажды взгляды наши случайно встретились. Она вскрикнула, глаза ее засветились, но тут же погасли. Понял я: на миг признала меня Аннушка, да не поверила увиденному, как перестает верить измученный путник пустыни бесконечным обманным видениям.
Прошла неделя, другая, и вдруг я стал ловить ее изучающие, жадные взгляды. И покой оставил меня. Да простит меня Всевышний за слова мои кощунственные, но правда дороже всех ценностей мира: она пожирала меня глазами, как голодная кошка в засаде. Не было в них святости, один огонь бесовский да похоть плотская. Я много думал с расстроенными чувствами, как спасти ее грешную душу от пагубной страсти, ибо разжигает она огонь негасимый, смертельный…
Признаюсь, сын мой, во время благостных раздумий над текстами Святого писания, во время трудов моих научных дурные сомнения все чаще стали посещать меня… Я прерывал чтение, работу, усердно молился, но не мог избавиться от дьявольского образа: под длинной посконной рубахой Аннушки волновалось буйное тело, при поклоне дрожала белая налитая грудь… Я и сейчас не ведаю, как оправдать себя за столь пагубные прегрешения… Помню, в дни моей молодости все светское общество было возмущено коротким рассказом „Бездна“, напечатанным в журнале „Нива“. Автор его Леонид Андреев ходил по друзьям и просил: „Будьте любезны, не читайте моей „Бездны““. Найди этот рассказ, сын мой, прочитай, может, в нем ты отыщешь для меня крупицу оправдания…
Теперь не скрою от тебя: выходил я из кельи и сам искал взглядом Аннушку. Не видел ее — сумрачно становилось вокруг, словно туча надвигалась. И за работой никак не мог изгнать ее соблазнительный образ. Закрою глаза, а передо мной грудь белая налитая да коленка круглая, как мячик, из-под рваной рубахи.
Так и жил, томимый блудным желанием, до боли, до крови кусал пальцы, спасаясь от зова плоти. Чего только не делал ради спасения: по неделе оставался без пищи, проводил ночи без сна в молитвах, исполняя „тысячное правило“, изводя себя жаждой… Но не нашел покоя… И никак понять не мог: что это? Дьявольская западня или Божья благодать?
Поздно ночью сижу со свечой за работой и слышу — тихим скрипом открывается дверь. Повернул голову — она во мраке, дьяволица! Стоит, щеки пылают, грудь быстрым дыханием колышется, в глазах блеск адский. „Я к тебе, — говорит, — одного тебя хочу. Не гони меня, свет ты мой“. Рванула с себя рубаху, трясет ее мелкой дрожью, точно с мороза вбежала голая…
Как в столбняке гляжу на нее… На грудь молодую, живот… Оторваться не могу… Приворожила, змея подколодная…
А она, бесстыдница, упала на лежанку и криком шепчет: „Иди, иди сюда, сил моих нету…“
Вскочил я, потерял человечье обличье, зверем стал алчным. Рычал, стонал, утешая плоть вонючую… И она, демоница, выла подо мной, ликовала в буйстве плоти своей…
Кощунственное скажу: сладок, ох, сладок был этот грех. О Боге, о заповедях евангелиевских забыл, всю ночь сатане служили…
В мыслях было страшное: будто ада нет, будто позывы плоти можно успокоить не гневя Бога, будто самому Господу предпочтительнее Магдалина, чем девственная Агнесса!
Под утро, когда она ушла, всю глубину падения, всю мерзопакостность своего деяния ощутил. Упал на колени перед иконой, стал отбивать поклоны люто, одержимо, плача и казня себя за слабость. Подобно Каину стонал и каялся, моля избавить меня от пленения дьявола, от всякого действа духа нечистых. В отчаянии охватившего меня позора видя не видел, слыша не слышал, все ужасался содеянному. Сколько дней и ночей клал поклоны — не ведаю, кто входил в келью и выходил из нее — не знаю. Лучше, думал я, быть отданным зверям, чем пагубным страстям, потому что там погибает тело, здесь же душа и тело. И чувствовал в страхе: не доходит молитва моя, лживы слова и суетны речи. Телом молился, а душа молчала…
Упал в изнурении. А очнулся — послушник держит у губ кружку с водой, говорит: „Слава тебе, Господи, ко здравию вернулся. Четыре дня в беспамятстве были“.
