Первый башкирский полк майора Лачина развернулся и дружно бросился вперед на стоявших еще в походных порядках пехотинцев. Те и выстрелить из ружей не успели, как на них устремились, словно с вышины, пернатые стрелы.
— Амуры! Амуры! — завопили в ужасе солдаты и побежали в перелесок, надеясь укрыться в чаще, в буреломе. Офицеры пытались остановить их и бранью, и ударами плашмя саблями по спине и плечам.
— Амуры!..
Буранбай мчался в первом ряду всадников, на всем скаку вскинул лук, и меткая каленая стрела пронзила вражеского офицера, повернувшегося к нему спиною, — то ли пытался удержать улепетывавших в панике солдат, то ли сам надеялся спастись в лесу…
Но за пехотой противника, справа, находились французские кавалеристы, протрубил горн, и всадники вскинули сверкнувшие бликами сабли, изготовились к атаке.
— Есаул Буранбай, — крикнул майор Лачин, — мы будем преследовать пехоту, а ты с первой и второй сотнями сдержи и отбрось конницу!
Не теряя времени и слов, Буранбай повернул обе сотни джигитов вправо, залп стрел ошеломил мчавшихся очертя голову самоуверенных, дерзких всадников — иные рухнули на землю, другие сползли с седел под копыта лошадей задней линии, а там офицер в пестром мундирчике зацепился ногою за стремя и волочился в пыли. Да, «северные амуры» нанесли коннице изрядные потери, но уцелевшие всадники бросились в бешеную рубку и смело принимали на свою саблю клинки джигитов, молниеносно сами наносили удары. Конь Буранбая вертелся винтом, скользя копытами в крови, топча и своих башкир, и французов, есаул колол копьем, наотмашь кромсал саблей.
Вдруг раздался протяжный крик:
— Ранили командира полка!.. Ранили Лачина!..
Буранбай привстал на стременах и гаркнул во всю силу легких, заглушив и ржанье лошадей, и стоны раненых, и одиночные выстрелы:
— Спасайте майора!.. Увозите майора с поля боя!
А французские пехотинцы, получив подкрепление, опомнились, сомкнули шеренги и, время от времени стреляя, зашагали вперед, выставив штыки. Сотня казаков оказалась зажатой между пехотой и конницей. Буранбай принял командование полком, выставил крепкий заслон против кавалеристов, а сам с сотней бросился на выручку платовцам. Врубившись в строй вражеских пехотинцев, он внезапно заметил молодого Перовского. Юноша дрался отважно и умело, — есаул увидел, как, изловчившись, корнет отрубил напрочь руку французу, замахнулся тут же на его соседа, но сабля налетела на ствол тяжелого ружья и раскололась, как стеклянная, Перовский потерял равновесие и вывалился из седла…
С гиканьем, улюлюканьем, пронзительным свистом джигиты теснили французских пехотинцев, навзничь опрокидывали грудью коня и вдавливали в землю копытами, кололи копьями, разваливали напополам, от плеча к поясу, саблями.
Буранбай послал надежных всадников искать и увозить Лачина, а сам спешился и поднял Перовского. Корнет был ранен либо в момент падения, либо в схватке, но, упоенный удалью, не заметили этого и теперь жалобно стонал от нестерпимой боли и унижения.
— Терпи, казак, атаманом будешь! — сказал Буранбай по-русски.
— Спаси-бо-о… — пролепетал юноша. — Вы спасли меня! Мне так хочется жить!..
«А кому это не хочется жить? Вот чудак…» — усмехнулся Буранбай.
Он передал Перовского ординарцу:
— Вези в госпиталь. А что с майором?
— Отбили от французов, эвакуировали в тыл! — доложил сотник.
— Ну слава Аллаху! — и Буранбай снял шапку, вытер рукавом залитый жарким потом лоб.
Вестовой Платова в это время подскакал на запыленном коне и передал Буранбаю приказ вывести полк из боя, дать передышку людям и лошадям и ждать дальнейших распоряжений атамана.
С трудом удалось остановить и заворотить опьяненных рубкой джигитов, Буранбай метался из стороны в сторону по полю, заваленному трупами и своих, и французских солдат, тушами убитых или издыхающих, хрипящих лошадей, есаул не обращал внимания на повизгивающие то и дело пули, не кланялся им, а требовал от сотников, чтобы не раз, не два осмотрели каждую ложбинку и вывезли каждого раненого, каждого убитого, — и мертвый воин не должен оставаться на поругание противнику.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Наконец полк сосредоточился в овраге, за дорогой, джигиты расседлали шатающихся от устали, взмыленных лошадей, и кони, как люди, легли на траву, а всадники вытянулись рядом с ними.
Мимо проехал штабной офицер, остановил коня, поздоровался с Буранбаем.
— Князь Багратион убит!
— Не может быть! — воскликнул потрясенный Буранбай.
— Что поделаешь, война… — пожал плечами офицер. — А вы, «амуры», и платовские казаки, и корпус Уварова резко ослабили нажим французов и на флеши и вообще на наши позиции. Фельдмаршал Кутузов доволен.
— Значит, устояли? — обрадовался Буранбай.
— Но битва еще продолжается, — невесело усмехнулся офицер, приложил руку к киверу и зарысил дальше, за ним скакал ординарец.
И Бородинская битва, великая, легендарная, действительно продолжалась. Наполеон безжалостно швырял на русские позиции, под картечь, на штыки, дивизию за дивизией. Французские солдаты шагали не по земле, а буквально по трупам своих убитых и умирающих от ран товарищей, рвы перед редутами были завалены телами французов в два-три яруса. Батарея Раевского держалась до последнего артиллериста — никто не отступил. Когда были подбиты все пушки, то уцелевшие батарейцы бросились врукопашную — дрались камнями, душили французов руками, кололи отнятыми тут же у врагов штыками, колошматили банниками.
Барклай, в генеральском мундире и треуголке с черным пером, угрюмый, затравленный насмешками, сплетнями, подозрениями в измене, словно ищущий смерти в бою, был весь день под огнем, лично командовал корпусом. Под ним убили коня. Польские уланы Понятовского, увидев поверженного генерала, устремились к нему, чтобы завладеть, взять в плен, выслужиться, получить награду за такую добычу, но адъютант, ординарец и подоспевшие гусары изрубили поляков вчистую — никто не улизнул.
В этот день под Барклаем убило трех коней, все его адъютанты и ординарцы погибли, но сам полководец уцелел — ни единой раны. Судьба оказалась милостивой!..
На левом фланге русских позиций образовалась брешь от убийственного огня четырехсот французских пушек, но генерал Ермолов всего лишь с батальоном Уфимского стрелкового полка бросился в контратаку. Саксонцы были истреблены. Тотчас Кутузов послал Ермолову подмогу — Оренбургский и Восемнадцатый егерский полки. Ермолов был молод, но про храбрость его солдаты знали, верили ему и в беззаветном порыве ударили в штыки, сметая вражеские шеренги, втаптывая в заболотившуюся от крови землю трупы французов. Неприятельская кавалерия совершила фланговый обход, и снова казаки Платова и корпус Уварова, собрав все мужество, все силы, бросились в атаку и рубились с неистовым упорством, теряя сотни всадников, но и нанося врагам такой урон, от которого полчища Наполеона уже не оправились.
Надвигались сумерки. Битва затихала, самая кровопролитная из всех сражений эпохи Наполеона. Император приказал слать в Париж победные, реляции, зная, что он потерял в этот день половину своей армии, сорок семь генералов, талантливых, закаленных в боях, были убиты или тяжело ранены. И никто их не заменит в последующих боях!..
— А где же пленные? — спрашивал Наполеон вечером.
Русская армия потеряла 58 тысяч убитых и тяжело раненых, но в плен к неприятелю попало всего 700 человек, да и то беспомощных после контузии или ранения.
В конце жизни Наполеон написал: «Самое страшное из всех моих сражений — это то, которое я дал под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские оказались достойными быть непобедимыми».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
16
Но и Кутузов предавался невеселым размышлениям. Война еще не закончена. От разведчиков он в тот же вечер узнал, что старая гвардия Наполеона, закаленная в боях, из отборных солдат, в сражении не участвовала. Вероятно, в резерве остались и другие части. Маршалы Наполеона, конечно, в считанные дни приведут в порядок разгромленные полки, из роты создадут взвод, но сильный, с боевым командиром. Значит, у противника еще есть боеспособная армия.
