Лачин рассмеялся:
— Где его подцепили?
— Из-под лошади вытащили! Не мог сам выбраться, наверно, ребра сломаны.
— Н-да, не повезло за-вое-ва-те-лю! — засмеялся Лачин.
— Ишь как зад-то разворотило! Препроводите-ка всех пленных в штаб.
— Разрешите стрелу не вытаскивать, пускай генералы посмеются, — сказал Буранбай.
Но Лачину это не понравилось:
— Нельзя издеваться над пленными, мы обязаны быть великодушными.
— А он бы вас пожалел, если б давеча джигиты не выхватили вас из самого пекла? — нахмурившись, спросил Буранбай.
Майор не ответил, велел позвать полкового лекаря. Но с лекарем прибежал запыхавшийся Янтурэ, закричал:
— Не дам портить мою стрелу!
Лекарь держал в руке пилку, смотрел то на командира полка, то на есаула.
— А откуда ты знаешь, что стрела твоя?
— Ваше благородие, да как же не знать — и дома сам точил-обтачивал, и здесь вчера вставил новое оперенье — орлиное перо! — Янтурэ схватил стрелу, и француз взвыл от дикой боли.
На этот раз джигиты не смеялись — пожалели…
— Как же я вытащу, не разрезав стрелу, — недоумевал лекарь. — А если тянуть, то весь зад разорвем в клочья.
— Знал бы, сразу там, в поле, и вырвал! — ругался Янтурэ.
— Берегут проклятый французский задище! Какая стрела пропала!..[35]
Дробно застучали конские копыта, к костру подъехал генерал Милорадович с офицерами и конвойцами: Лачин и Буранбай встали.
Янтурэ понял, что ему лучше будет уйти, и на цыпочках отошел.
17
Наполеон, узнав вечером, что Мюрат не занял Можайска, пришел в ярость.
— Какие у русских силы? Вы меня обманываете!
Горячий, бесстрашный Мюрат не испугался императорского гнева, но и спорить не стал, а попытался вывернуться:
— Конница генерала Насути, ваше величество, не прибыла своевременно из резерва.
Генерал Насути отличался язвительностью и без замедления сказал:
— Верно, ваше величество, опоздали… И опоздали оттого, что наши лошади не проявили патриотизма!.. Солдаты воюют на голодный желудок, а лошади — представьте! — без сена и овса еле-еле переставляют ноги!
Император изумленно взглянул на дерзкого генерала, вскипел, но заставил себя улыбнуться: французы не прощают непонимания шутки.
— А Можайск обороняли казаки Платова, — сказал Мюрат.
— Да, казаки — лучшая в мире легкая кавалерия, — согласился Наполеон.
— И еще башкирские конники!.. В ногу генерала Марбо вонзилась стрела, хирурги возятся, а вытащить не могут. Если стрела отравленная, то генералу конец, — сказал маршал, выразительно пожав плечами.
— А разве есть и отравленные? — заинтересовался император.
— Попадаются!..
— Не могу понять, зачем башкирам проливать кровь за Россию?
«А зачем это итальянцам или саксонцам проливать кровь за величие Франции?» — подумал генерал Насути.
— И мне докладывали, что у них дикая тактика! — продолжал раздраженно император. — Не придерживаются строя — атакуют гурьбой, ватагой. Предпочитают выскакивать из засады.
— В этом-то их преимущество, ваше величество, — вздохнул маршал. — Кружатся, как рой ос, выскочили из перелеска или оврага — и туча стрел! Целятся метко, а стрела летит далеко. И отскочили, спрятались, а в атаку бросятся то рассыпным строем, то плотным тараном. И рубятся саблями отлично.
Но императору вовсе не хотелось слушать похвалы «амурам», и он велел дежурному адъютанту узнать, как наступают корпуса Нея и Даву, и, не попрощавшись, отпустил маршала и генерала.
Мрачно было на душе полководца: война затянулась, надвигается зима, собственно, из всей шестисоттысячной армии осталась неприкосновенной и мощной «старая гвардия», а остальные корпуса обескровлены. Любой ценой надо доползти до Москвы. В Москве — зимние квартиры, продовольствие. И Александр не вынесет позора — утраты древней столицы — и запросит мира.
Поняв, что ему не уснуть, Наполеон вызвал маршала Бертье.
— Извините, я разбудил вас.
— Я еще не ложился.
Император, в халате, в туфлях, казался особенно приземистым и тучным, он расхаживал мелкими шажками по ковру шатра и жаловался:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Я ужасно устал, Бертье. Всю военную кампанию с Россией я чувствую себя утомленным… И сердце, — он потер рукою волосатую грудь. — А это Бородино… эта Бородинская битва…
«А ведь ему всего сорок три, но как износился! Морщины. И как потолстел, — думал с непроницаемым лицом маршал. — Все мечтает, что император Александр запросит почетного мира! Нет, похоже, что русские почуяли свою силу, свое могущество!..»
— Ваше величество, после взятия Москвы и подписания мира вы отдохнете, полечитесь, вернетесь к императрице и возлюбленному сыну-наследнику, — заученно лживым тоном произнес маршал.
Император не поверил ему, но и не возразил, — он уже привык, что ему все льстят.
— Идите ложитесь, Бертье, — кивнул он.
Маршал вышел, но вскоре вернулся без доклада и даже не извинился за неучтивость:
— Ваше величество, русские оставили Можайск.
— Убежали? — просиял император.
Маршал был вынужден разочаровать Наполеона:
— Отступили. В полном порядке отступили. Сперва потрепали конницу Мюрата, а затем ушли.
— Но русская армия разбита!
— Разбита в такой же мере, как и наша армия, государь, — с беспощадной жестокостью произнес маршал.
Наполеон разбушевался — послал адъютанта к Мюрату с наистрожайшим приказом преследовать русских, велел Бертье любыми мерами ускорить марши корпусов Нея и Даву, поднять по тревоге и подтянуть части второй линии и резерва.
— Я настигну армию Кутузова у стен Москвы и уничтожу до последнего солдата! — угрожал император.
18
Первого сентября, в сумерках, в избе подмосковного села Фили Кутузов собрал военный совет. Были приглашены генералы Барклай-де-Толли, Дохтуров, Ермолов, Коновницын, Уваров, Остерман-Толстой, Раевский, Беннигсен, полковники Толь и Кайсаров, атаман Платов.
Фельдмаршал спросил:
— Нужно ли принять сражение перед Москвой или отступить, оставив город Наполеону?
Все молчали.
— Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно завершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия! — твердо сказал Михаил Илларионович.
Военный совет понял, что Кутузов решил спасти армию и Россию.
А в Первом башкирском казачьем полку, стоявшем в арьергарде, готовились к новой схватке с французами: конники перековывали лошадей, точили сабли и пики, перетягивали луки. Вечером мулла Карагош прочитал воинам намаз: храбрым было обещано вечное блаженство в раю, а трусы с проклятием Аллаха будут гореть в котлах с кипящей смолою в аду. Майор Лачин поручил сотникам проверить каждого джигита с лошадью — готов ли к бою. После ужина командир полка и есаул разговорились наедине, с полной откровенностью. Лачин не скрыл от своего заместителя тревоги:
— В строю половина джигитов осталась, а остальные либо в земле, либо стонут по лазаретам. Запасных лошадей нет. Каждая стрела на счету. Как же тут воевать?
— Сабли! — невозмутимо сказал Буранбай. — Сабли, пики, копья! Разве этого мало для лихой атаки? Не-ет, полк еще покажет себя, верю.
— Да и я верю, что умрем храбро, — вздохнул майор. — Вот что, есаул, видимо, предстоящее сражение у Москвы выдастся еще кровопролитнее, чем Бородинское. Если что со мной случится, напиши моей матери в Пермь. Ты знаешь, как ей написать.
— Что это за страхи, Иван Владимирович! — рассердился Буранбай. — И грешно толковать о смерти, всему свой срок… А полк? Вот придет пополнение из Оренбурга…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Никакого пополнения в сентябре не будет, есаул, — уныло произнес Лачин.
Буранбаю захотелось расшевелить майора, он вынул из сумки курай, чтобы развеселить его родимой башкирской песней, но Лачин быстро остановил его:
