— Нет-нет, не надо бередить души людей накануне боя! Пусть спят, набираются сил.
Буранбай повиновался, а когда Лачин ушел, прилег на палас у низкого костра, рядом с крепко спящими джигитами, и закрыл глаза, но не уснул, а ворочался с боку на бок, одолеваемый мрачными предчувствиями. Лачин, конечно, прав, тревожась за исход завтрашнего боя и за свою судьбу. А уцелеет ли завтра-послезавтра сам Буранбай? Вернется ли он на родимый Урал? Эх, Урал, вспоминаешь ли ты своего единокровного сына? И вспоминает ли Салима ушедшего на войну Буранбая?.. Когда в полк пришло пополнение, то среди джигитов был и добродушный Янтурэ, он представился есаулу, охотно сообщил все деревенские новости.
— А как Салима живет? — с трудом спросил Буранбай.
— Живет, — неопределенно протянул Янтурэ. — В богатом доме живет… Привольно живет… Жена мне сказала, что Салима плачет тайно, жалеет, что не вышла к тебе в твой последний приезд.
Буранбай злорадно усмехнулся:
— Я же посылал к ней, и не раз, а она не вышла. Наверно, боится, что жизнь ей испорчу.
— Ты уже ей жизнь испортил, — честно сказал Янтурэ. — А боится она не за себя — за сына. Тебе бы пора жениться, кустым.
— Не могу, друг, забыть Салиму. И каких красивых, разумных девушек встречал, а все не по душе. Видно, и буду вековать бобылем… — С верным Янтурэ Буранбай говорил откровенно.
Сейчас есаул вскочил, взглянул в бездонный купол ночного многозвездного неба. Нет, на войне нельзя растравлять душу. Он желал Салиме и ее первенцу — не своему ли сыну? — счастья, но предаваться мечтаниям о ней, о незабвенной, не имел права. Его долг — воевать, а если доведется погибнуть, то честно, в смертной схватке… Битва у стен Москвы наверняка будет еще кровопролитнее, чем на Бородинском поле. Помянут ли благородным словом молодые тех, кто принял героическую смерть на подмосковных рубежах? Буранбай хотел бы сказать потомкам: «В год, когда решалась судьба России, когда подлые захватчики топтали нашу священную землю, вместе с русскими солдатами, казаками храбро, плечом к плечу, бились башкирские джигиты. Не забывайте же их ратных подвигов, их славы!»
…А в темной избе в Филях стонал бессонной ночью раздавленный безмерным горем Михаил Илларионович, и потрясенные часовые, ординарцы, адъютанты с замиранием сердца прислушивались к неизбывному старческому горю.
На военном совете фельдмаршал величественно сказал спорящим с ним генералам:
— Вы боитесь оставления Москвы, а я хочу одного — спасти армию. Наполеон — бурный поток, и мы его пока не можем остановить. Но Москва станет пропастью, куда этот поток низвергнется и иссякнет. Я приказываю отступление властью, данной мне государем и отечеством.
И вышел из избы мимо вскочивших генералов, замкнутый, как его кровоточащая совесть: он, Кутузов, соратник Суворова, вынужден без боя отдать французам священную столицу России.
А заплакал Михаил Илларионович ночью, сокрушенный, раздавленный ответственностью перед историей России.
…Под утро задремал Буранбай, согретый прижавшимися к нему парнями и жарким дыханием угасавшего костра. Неожиданно его тронули за плечо, и он тотчас же вскинулся.
К нему склонился майор Лачин с почерневшим после бессонной ночи лицом.
— Что, Иван Владимирович, начинается битва?
— Никакой битвы не будет, есаул, — неприятно сиплым голосом сказал Лачин, отведя глаза то ли от стыда, то ли от тоски. — Фельдмаршал приказал оставить Москву без боя.
У Буранбая земля поплыла из-под ног.
— Да разве это мыслимо — отступать без боя? Я не русский, но и то понимаю, что такое Москва!..
— И я понимаю, — согласился майор. — Но у фельдмаршала свои соображения. А нам приказано замыкать отступление, чтобы конница Мюрата не смяла уходящие войска.
— А куда отойдет армия?
— Этого, есаул, я тоже не знаю, — сердито произнес командир. — Начинайте выполнять приказ.
— Слушаюсь. — И Буранбай послал джигитов поднимать сотников и трубача.
Утром и днем извилистые узкие улицы и переулки Москвы были запружены пролетками, каретами, телегами, а рядом по мостовой и по тротуарам шли с узлами, держа малых детей на руках, москвичи и хлынувшие в столицу жители окрестных деревень. В строю молча, соблюдая безукоризненный порядок, маршировали солдаты. Страшно идти в бой, но еще страшнее без боя уходить из Москвы… Гремели колеса пушек и обозных повозок. Цокали копыта измученных, некормленых лошадей. С плачем, со стонами расставались москвичи с родной столицей. Великое, полное страдание, изгнание…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
У моста через Яузу схлестнулись потоки беженцев и воинских частей. Лачин приказал Буранбаю с первой и второй сотнями остаться на берегу и следить за порядком, пресекать любыми мерами мародерство, грабежи, помогать престарелым и детям, а сам повел полк далее мимо Старообрядческого кладбища, через Коломенскую заставу на Рязанский тракт.
Вечером этого же дня французы вступили в город.
Лишь через двое суток непрерывного марша штабные офицеры начали разводить полки по привалам, выяснять численность частей и наличие оружия, боеприпасов.
Буранбай без помехи привел сотни в полк, доложил майору, что потерь не было, но лошади заморены, вот-вот рухнут, да и люди держатся только дисциплиной — некормленые, без отдыха.
— Иван Владимирович, что же дальше? — умоляюще спросил есаул.
— А что дальше? Будем воевать!.. — Лачин держался увереннее, чем в то роковое утро. — Сейчас главное — спасать лошадей. Рассылать сотников с надежными парнями по деревням за сеном. Искать еще не топтаные луга. Искать интендантов и требовать, слышите, есаул, не просить, а требовать провианта для людей. В случае необходимости применять оружие! Нам, есаул, надо воскресить Первый башкирский полк. И мы его воскресим!
Буранбай с облегчением вздохнул, вера Лачина в возрождение полка пробудила и в нем душевную силу. К лицу ли джигиту предаваться унынию? Пока крепка рука, крылата стрела, остра сабля — батыр непобедим! И ведь во всех схватках, от самой границы до Можайска, французы ни разу не одолели корпус Платова, а в нем и славные русские казаки, и башкирские «амуры». Нет, не устрашатся джигиты и заполонившего столицу неприятеля. Из разговора с пехотинцами, с казаками и калмыками из соседних полков Буранбай уяснил, что армия верит мудрости Кутузова.
Постепенно, день за днем, прояснялось гениальное желание полководца провести буквально на глазах противника фланговый марш и прикрыть южное направление — Калугу. Фельдмаршал приказал князю Васильчикову с двумя полками казаков демонстративно отступать в прежнем направлении — по Рязанской дороге, увлекая за собою конницу Мюрата. Когда двадцать второго сентября маршал наконец-то смекнул, что его одурачили, и повернул обратно к Москве, русская армия была уже в Подольске, Красной Пахре и Тарутино, начала закрепляться на этих рубежах. В башкирских полках и люди и лошади отдохнули. Буранбай эти дни был в сотнях, душевно беседовал с джигитами.
— Слава Аллаху, пришел конец и нашему отступлению. Соберемся же с силами и зададим жару наполеоновским воякам!
Он старался расшевелить, приободрить парней и обычно просил молодого кураиста Ишмуллу почаще исполнять народные башкирские мотивы, и сам с упоением заводил песню:
Как заблудший олененок,
Томлюсь на чужбине… Джигиты вздыхали:
— И-эх, за душу берет!
— До самой глубины сердца доходит!..
А затем кураист заводил шуточную песенку и джигиты веселели, подпевали своему есаулу, гордясь, что Буранбай и в бою, и в пении мастак.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Вечерами мулла Карагош благостно возглашал:
— Мусульмане, ночь близка, ведите на водопой коней и сами на берегу совершите омовение и приготовьтесь к намазу!
И вскоре лагерь затихал, лишь часовые, как пешие, так и конные, неусыпно несли службу, охраняя сон полка.
Как-то после делового разговора майор Лачин сказал есаулу:
