Остановились на заполье, на вытоптанной поляне: Федька знает, где собирается вечерами молодежь.
У Федьки и здесь есть знакомцы. Сидеть на поляне, дожидаться вечерки не стал. Сам пошел в поселок и потянул за собой Северьку.
– Зайдем к Петьке Михайлову, – сказал он, когда поравнялись с высоким домом, разглядывающим улицу тремя окнами. – Отдохнем в холодке.
Петьку застали дома. Он сунул гостям широкую ладонь, крепко пожал протянутые руки.
В горнице у Петьки сидел худой белый старик. Тоже, видно, гость, но гость привычный. Он плотно осмотрел, как ощупал, парней, разгладил усы чубуком разлапистой, словно ложка, трубки.
– Из коммуны, значит?
По тону старика было понятно, что ответа он не ждет.
– В гости, значит. На вечерку.
– Это хорошо, что вы зашли ко мне, – радовался Петька, поворотливый парень с розовым и бугристым шрамом по подбородку. – У меня и спирт найдется.
Федька повеселел, но Северька кашлянул строго. Петька понял сразу.
– Это что же, комсомольский секретарь – так и выпить не может?
Федька легко махнул рукой.
– Может.
Старик от спирта отказался. Посидел, помолчал и, не простившись, ушел.
– Строгий старик, видать, – кивнул на дверь Северька.
– Он у нас здесь заместо поселкового атамана. Строгий. Любого в поселке парня виноватого в кровь исхлестать может.
– А как к новой власти относится? – Северька уже выпил большую рюмку.
– Никак. Молчит больше. Только порядку требует. Его все у нас боятся. А потом, это такой старик…
Выпивки у Петьки Михайлова оказалось много. Но даже Федька скоро отказался.
– На вечерку мне еще надо.
– Иди-иди, – ухмыльнулся Петька. – Грушка-то заждалась тебя.
Северька разглядывал избу. Справно живет Федькин знакомец. В переднем углу стоят часы с боем. В кути, на деревянной столешнице, – сепаратор. На хозяине – голубые праздничные шаровары, новая, с множеством мелких пуговиц, рубашка. И сапоги хромовые, блестящие, такие же, как на Федьке.
– Откуда это у него все? – шепнул Северька приятелю, когда Петька ненадолго оставил их одних.
– Оттуда все, – подмигнул Федька.
– Контрабанда?
– Тише. Потом, если хочешь, поговорим.
У Федьки настроение хорошее. Выпил – душу повеселил. Сегодня вечерка будет. Грушка придет. Северька рядом. Что еще надо человеку?
Друзья сразу на поляну, где уже повизгивала гармошка, не пошли. За крайним домом сели на пригретый солнцем пригорок, закурили. На пригорке трава пожухла, выгорела. Конец лета. Вот-вот ударят заморозки. Полетит по синему воздуху блеклая паутина, закачаются в вышине стаи уток.
– Друг твой новый, Петька этот, не контрабандой промышляет? – Северька искоса смотрит на Федьку. – Живет хорошо, а животины во дворе негусто, кажется.
– Промышляет торговлишкой помаленьку. Потом, никакой он мне не друг. Ты – друг, хоть и разные у нас с тобой дорожки получаются. А Петька – товарищ хороший. В контрабанде в той самой зазору не вижу. И работа нелегкая. Видел у Петьки рубец на морде? Многие бы, паря, за границу бегали, да кишка тонка. Боятся.
Федька рассказывает обстоятельно. Пусть Северька не думает, что новый друг дороже старого. А потом, пусть все знает. Так лучше.
– Старика запомнил? Это такой старик… До сих пор за границу ходит. Конями больше промышляет. На путах, без уздечки по три коня уводит. Не веришь?
– Верю. Только худо мне тебя слушать. Муторно. Друг ты мне, и не хочу я, чтобы ты к классовым врагам переметнулся.
– Это ты брось – к врагам переметнулся, – Федька недоволен. – Я ж плохого никому не делаю.
– Контрабандой занимаешься…
– Твой хромоногий, Иван Алексеич, мало нам про свободу в отряде говорил? Победили мы. А теперь того нельзя, другого.
– Комсомолец ты.
Трудно с Федькой говорить. Себя правым со всех сторон считает.
– Обожди. Начальник заставы говорил: скоро ему пополнение пришлют. Тогда лавочку контрабандистам прикроют.
– Бабка надвое сказала. Слушай, – Федька вдруг радостно хлопнул себя по колену, – может, мы так сделаем? И как это мне в голову раньше не приходило?
Товары из-за границы я к вам, в коммуну, привозить буду.
– Как это в коммуну привозить?
– А так, – распалялся Федька. – Для коммуны буду привозить. У вас же чаю нет, керосину в лампах нет, товару нет. Обносились все. А я все привезу. Здорово, а?
Видно, как Федька обрадовался. На глазах вот-вот слезы покажутся.
– Нельзя этого.
– Да ты что – нельзя? Сразу коммуна заживет. Оденется лучше других. Один не справлюсь – помощника мне выделите. Я уж и знаю кого. У Никодима Венедиктова хороший парень вырос. Для нашего дела пойдет.
– Нельзя этого, – сказал Северька тем же бесцветным тоном.
– Да почему нельзя?
– Нельзя и весь сказ.
Гармошку на поляне давно уже что-то не слышно. Плотный гул, крики. Неладно что-то на поляне.
Тальниковцы пришли на вечерку сразу большой группой: знали о приезде гостей из коммуны и по одному идти на полянку не решились. Хозяева сгрудились вокруг своего гармониста, приезжих вроде не замечают, но все видят, все слышат.
Первыми начали знакомиться девки – боевые в Тальниковом девки. Расшевелились парни. Протягивали руки, остро приглядывались. Жали руки крепко, до боли – знай наших, неслабые.
Особенно старался сутуловатый углолицый парень с давно не стриженными и не чесанными волосами. Парень назвал себя Сашкой. Обойдя гостей, он сел около гармониста, говорил ему что-то вполголоса, поглядывая на приезжих, презрительно сплевывал сквозь зубы. Гармонист чуть заметно кивал, поощрительно улыбался.
Степанке гармонист не нравился: мордочка узенькая, хитрая. Но остальные парни были настроены доброжелательно. А потом – любопытно: как это коммунары все вместе живут, вместе животиной владеют.
Около Степанки – новый приятель, черноголовый парнишка с литыми бурятскими скулами.
Гармонист заиграл польку. Тальниковские парни с гордо поднятой головой подходили к девкам, хватали их за руки, тащили в круг. Коммунарок пока не приглашали, приглядывались.
– А ты чего стоишь, – толкал Степанку новый приятель. – Вон видишь, девка в белой кофте? Свободная.
– Не-е, – краснел Степанка, – я потом.
Гости постепенно смелели, выводили своих девок в круг.
Когда вечерка была в разгаре, тальниковцы о чем-то весело пошептались, один из парней вышел в круг и громкоголосо крикнул:
– Пусть коммунары выставят своего плясуна, а мы своего!
Парень по-особому сказал слово «коммунары», и гости поняли: осрамиться ни в коем роде нельзя. Это не просто соревнование.
Еще собираясь в чужой поселок на вечерку, договорились: если будут предлагать плясать один на один, выставить старшего сына Никодима Венедиктова, Кузьму. Кузька парень смелый и плясать мастак.
При первых звуках «Сербиянки» Кузька вылетел на пыльный круг. Сейчас он покажет единоличникам, как пляшут коммунары.
На Кузьке унты, но он лихо, будто на нем лаковые сапоги, выбивает дробь, истово бьет себя по ляжкам и голенищам унтов, кружится и приседает. Пляшет долго, до обильного пота. Тальниковские девки смотрят на ловкого Кузьку с удовольствием. Глянется им гость.
Кузьма пляшет и пляшет. Двужильный он, что ли? Но вот он закружился на одной ноге, резко остановился, раскинул руки. Все! Не переплясать единоличникам.
И тальниковский плясун тоже хорош. Тоже лихой парень. И плясал долго.
– Еще пусть ваш плясун выходит! – крикнул тот же громкоголосый парень. – И наш потом выйдет. В два захода плясать будут.
Кузька снова вылетел в круг. Не надо Кузьку упрашивать. Но гармонист – зараза – рвет гармошку, сбивается с такта. Не иначе как специально.
Кузьма сбивается, лохматый тальниковский парень оскорбительно хохочет.
После Кузьмы – снова тальниковец выделывает в круге коленца. А гармошка играет чисто, не сбивается. Коммунары поскучнели: нечестно ведут себя хозяева.
Леха Тумашев насупился: ковыряет землю носком унта, пнул круглый камешек-голыш. И надо же – камешек плясуну под ноги. Крутнулся тот камешек под ногой и бряк на землю.
Гармонист толкнул угрюмого парня в бок. Парень поднялся, ссутулил плечи, сунул руку в карман и медленно пошел к Лехе. На полянке стало тихо.
Леха стоял и виновато улыбался.
– Нечаянно я. Не хотел.
Угрюмый тальниковец широко размахнулся – в руке у него свинчатка, – но ударить не успел. Прыгнул ловкий Кузька Венедиктов, головой ударил лохматого в подбородок. И где только Кузьма этому удару выучился.
Поляна разом взорвалась крутым матом, тяжелыми ударами, визгом девок. Коммунары сбились поближе друг к дружке. Поплотней. Со спины на них не набросишься. А спереди – вот он, кулак.
По-бычьи согнув голову, Федька врезался в толпу.
– А ну, разойдись! А ну, в сторону! – бил направо и налево.
