– Бог помощь, – поздоровались парни.
Алеха буркнул неопределенное, но Устя и мать встретили приезжих приветливо. Больше недели не видел Северька Устю. Эх, и дуры же коммунарские бабы: да разве такую забудешь!
– Держись, дядя Алексей, – Федька спрыгнул с коня, – сейчас я тебя сеном завалю.
Он схватил лежавшие на земле вилы и стал подавать на зарод большие охапки остреца.
– Поворачивайся, поворачивайся, – подбадривал Алеху Федька.
Северька тоже не стал глазеть, как другие работают, взялся за вилы.
С помощью парней зарод завершили быстро. Алеха спустился с зарода подобревшим, отошел, осмотрел глыбищу сена со стороны, остался доволен – вершить зарод уметь надо! – и совсем пришел в хорошее настроение.
– Пойдемте чай пить, – пригласил он парней.
Федька пристроился к Алехе, пошел рядом внимательный и добрый – пусть Северька с Устей останутся, поговорят. А мать – не помеха, понимает.
– Чего вы по степи в такое время шлындаете? – не удержался Алеха. – Покос ведь.
– За тарбаганами послали охотиться. Видите ли, баранина надоела. Подавай им тарбагана. А косить они, можно сказать, закончили, – Федька отвечает длинно и обстоятельно.
Алеха глядит на свои порыжевшие ичиги, с хрустом мнет подросшую стерню.
– Быстро откосились, – то ли осуждает, то ли в одобренье говорит. – А я тут толкусь один с бабой.
– Николай пишет? Как он там?
– Давно не писал. Я слышал, за границу коммунары ходили. Скот свой отбивать. И чужих коровенок пригрудили. Много?
Ишь, как мужику это интересно. Даже шею вытянул.
– Так, малость самую. Десяток ледащих приблудился, – у Федьки глаза играют. – А потом, ежели подумать, чужая ли животина прибилась? В Озерном-то чуть не через двор живут богатеи. Мало ли коммунаров на них раньше батрачило за фунт чая да аршин сарпинки?
Алеха не отвечает, и Федьке кажется, что он еще не все объяснил, не оправдал коммунаров.
– Вон у тебя бы, дядя Алексей, всю животину угнали бы. Ну, ты бы нашел вора, пришел к нему, а тот от страха под кровать спрятался. Ты во двор, свой скот забирать. А из-за одной коровенки у тебя сомнение вышло: твоя она и вроде не твоя. Тогда ты к тому ворюге в избу опять идешь. Выйди, дескать, на минутку, охолонись и заодно посмотри, моя это корова или твоя, дескать, как бы тебя, ворюгу, ненароком не обидеть. Не бойся, что ты меня под корень резал, с сумой хотел отправить, я зла на тебя не имею. Так, дядя Алексей?
– Не так, однако. Постреляли бы вы их – и то правы.
У балагана Алеха тяжело опустился на прогретый солнцем потник – устал мужик. Потянулся к закопченному чайнику, налил полную кружку, выпил жадно, взахлеб.
Подошли Северька с Устей. Позже всех приплелась мать.
– Давай-ка, девка, костер разводи, – Алеха вытирает мокрую грудь. – Седни больше не будем работать – не каторжные.
Долго просидели парни в гостях у Крюковых. Интересует Алеху коммунарское житье, хотя о вступлении он и слышать не хочет.
– Мы ведь тоже от темна до темна работаем, вот только сейчас полегче маленько стало, – не хочет Северька, чтоб позавидовал Крюков легкому коммунарскому житью, раз в единоличниках твердо решил ходить. Зависть и злоба близко ходят.
– В гости к нам приезжайте, – прощался Северька, – Может, понравится вам у нас.
– Ладно, приедем. И вы нас не забывайте.
Устя проводила мужа подальше от костра, прижалась к стремени.
– Соскучился или так приезжал?
– Шибко соскучился. Ждать тебя домой скоро?
– Скоро.
Худо в темноте ехать, но лошади сами дорогу выбирают, идут осторожно. Злобится Северька на Алеху: от жадности и себя, и бабу замотал. Хоть и хорошо разговаривал сегодня, а все же в душе у него камень припрятан, глядит на зятя, как на вора ночного. Одурел совсем.
После покоса выпала людям небольшая передышка. С самой весны, почитай, жилы рвали. Хоть и опять работа ждет: стайки зимние для скота делать, – но все же хоть ненадолго разогнуться можно.
Снова людно в землянках стало: вместе народ собрался. Молодежь на ночь брала тулупы и до утра забиралась в телеги. Но за столом видно было, как много живет народу в землянках.
– Ничего, – говорил Иван Алексеевич, – еще землянок нароем, дома привезем из поселка, просторно будет.
Народ в коммуне живет дружно. Ссоры возникали пустяшные, среди баб. Бабы хозяйствовали в землянках понедельно, и в свою очередь каждая старалась накормить свой народ получше.
Костишне – Федькиной матери – всегда мясо доставалось костлявое. Так, по крайней мере, ей казалось. В кладовой она настороженно следит за руками Авдея Темникова, – не обманул бы, не подсунул бы похуже, чем другим.
Авдей отказывался от этой должности – выдавать каждое утро продукты, злобился на баб. Костишна прилетала в землянку, вконец изобиженная. Сморкалась в запон, смахивала слезы. Костишну не спрашивали. И так понятно: опять кому-то лучше кусок достался. Посморкавшись, Костишна выбросила из корзинки на стол четырех крупных сомов.
– Посмотрите, что деется, – запричитала она, ища сочувствия. – Головы сомам пообрубали и в свою землянку уперли, видно. А нам хвосты!
Степанка недоуменно смотрел на тетку, хотел что-то сказать, но почувствовал на плече тяжелую Федькину лапу. Федька медленно подошел к столу, грохнул кулаком по доскам, выпучил глаза и вдруг захохотал.
– Ой, не могу, мать! Уморишь ты нас!
Чего это с Федькой: то вроде обозлился, то смеется? Непонятно смеется Федька: ржет, как стоялый жеребец, и кулаком стучит.
– Да ты, мать, до старости на Аргуни прожила и не знаешь, что у сома голову хоть собакам отдай, хоть выброси – не жалко. Это же не сазан.
Рыбаки, ездившие с неводом на реку, еще на берегу отрубили сомам головы, чтоб не везти лишнюю тяжесть.
– Так ты у Авдея головы сомьи требовала? – Федька перестал смеяться. – Придется идти к Авдею, прощенья просить.
Костишна молчала. Про себя думала: Темников специально не разъяснил ей про сомьи головы, чтоб посмеяться над ней. А мясо все одно в свою землянку пожирнее дает.
Был и еще в коммуне один недовольный – Ганя Чижов. Но обиду свою выражал особым способом: заворачивался в тулуп и ложился в землянке, под лавку, дня на три-четыре, хмуро выходя лишь к столу. Обижался Ганя часто: на тяжелую работу, на то, что давно праздников не было.
Молодежь, соскучившись за весну и лето по гармошке, по пляскам, по игрищам, давно уж собиралась съездить на вечерку в поселок Тальниковый. Некоторые предлагали поехать в Караульний, но Тальниковый ближе, верст пятнадцать всего. А потом интересно – никто на вечерке там еще не бывал.
Запрягли шесть телег. А некоторые парни поехали верхом. Взяли и Степанку, и Мишку Венедиктова, и Егоршу Чижова. Большие уж ребята стали. Не удержался, потянулся за молодежью и Северька. Устя все еще жила у матери в поселке. В землянке тесно, а тут пора рожать.
– Мы еще нескоро с Северькой плясать разучимся, – сказал Федька. – Верно, Северьян?
Молодежь радуется поездке. Парни горласто, озорно. Девчонки посмеиваются, перешептываются. Тоненькая Санька закрыла глаза, прижалась к подругам. Улыбается тихонько.
Федька сел в телегу к подросткам.
– А ну-ка, ребята, с ветерком!
Степка привстал на телеге, щелкнул бичом.
Сытые лошади рванули, Степанка повалился на хохочущих подростков.
– Догоня-я-йте!
Дорога была веселая. На телегах, где было больше девок, часто пели. В телеге у подростков врал Федька:
– Вот у нас один партизан в полку был. Семеновцы его стали ловить, а он в воду прыгнул, камышинку в рот взял и дышит. А потом, мать ты моя, конь-то его на берегу стоит. Под седлом. Увидят ведь враги, догадаются. Конь у него такой верный был – от хозяина никуда. Тогда этот знакомец мой выскочил, коня в воду завел. В одну норку ему камышинку вставил, а другую ладонью зажал. Сам на голову коню навалился, под воду его утянул. Тем и спасся.
Северька, Леха Тумашев ехали верхом. То вперед ускачут, то подождут телеги, едут рядом. Чаще всего Северькин конь идет около телеги, на которой Санька. Краснеет Санька, глядит на ноги Северькиного коня, на серую дорогу. Хихикают девчонки.
Потом Северька решил в телегу к ребятам-подросткам сесть ненадолго, но пришлось ехать в телеге до самого Тальникового. Только сел, как Федька вырвал из рук повода и вскочил в седло. Все засмеялись. Ловкий же этот Федька. И нашкодить мастер. Северька сделал сердитое лицо, но Федька пятками толкнул жеребца – пойди теперь, поймай его.
В Тальниковый приехали рано: вечерка еще не собиралась. Не спеша проехали по чужой улице, с интересом разглядывали дома, выглядывающих из калиток людей. Хотя и смотреть-то не на что: все как в Караульном.
Остановились на заполье, на вытоптанной поляне: Федька знает, где собирается вечерами молодежь.
У Федьки и здесь есть знакомцы. Сидеть на поляне, дожидаться вечерки не стал. Сам пошел в поселок и потянул за собой Северьку.
