90. «Не камень, а карточный домик…» — Современные записки. 1935. № 57. С. 233–234.
91. В дубах («Из многих деревьев…») — Последние новости. 1933. 21 декабря. № 4656. С. 3.
92. «Что ты? — комочек праха…» — Прожектор. 1934. № 25. С. 2.
93. «Пустых сердец прохлада…» — Последние новости. 1934. 25 января. № 4691. С. 3. Под названием «Среди зимы», с разночтениями в строках 2 («Страшней румяных зим»), 8 («Пленявший столько лет») и дополнительной 5-й строфой: «Но почему так тленно / Все то, что любим мы, / Средь голубой вселенной, / Средь ледяной зимы?»
94. «Как было бы скучно…» — Последние новости. 1934. 12 апреля. № 4767. С. 3. С дополнительными строфами после 1-й строфы («Без адских мучений / В разбитых сердцах / И без приключений / На страшных морях) и после 4-й («Где только удача / И золота звон, / Любовь, но без плача, / И длительный сон. / Как скучно: текущий / Незыблемый счет / Все лучше и лучше, / Брюшко и почет»).
95. Сердце («Тебя, как ключиком часы…») — Последние новости. 1935. 26 сентября. № 5299. С. 3. 6-я и 7-я строфы переставлены местами, дополнительная 8-я строфа: «О, бедное! Все на земле / Ты радовало, утешало. / В таком комочке, как в тепле, / Большое счастье возникало».
96. Зима («Как странно на лужайках идеальных…») — Последние новости. 1936. 13 февраля. № 5439. С. 3. С разночтениями в строках 17–20 («И стыдно мне подумать о фланели, / О грелке и фуфайке шерстяной, / Когда зима, как рай, и все в метели, / И ты в балетной юбочке одной») и дополнительной строфой после 8-й строки: «Таков и страшный мир бездомной музы, / В котором холодно душе твоей, / В котором зябнут пальчики от стужи, — / Рай в инее, зима средь орхидей».
97. «Вижу потрясенный воздух…» — Последние новости. 1936. 7 мая. № 5523. С. 3. Под названием «Элегия» и с дополнительными строками после 15-й строки: «Что теперь нам делать, братья? / Могут жить в такой пустыне / Только смуглые арабы / И двугорбые верблюды».
98. «Не Бог, а жалкий червь. Комок навоза…» — Последние новости. 1935. 12 сентября. № 5285. С. 3. В составе цикла из двух стихотворений (2-е стихотворение — «Быть может, лихорадит нас, и мы…») под общим заголовком «Из записной книжки», с разночтениями в строках 3 («Не Промысел, а бочка водовоза…»), 18 («Но недостоин гневного презренья…») и 19 («Ползущий к Богу червь, несчастный брат…») и дополнительной строфой после 8-й строки:
За что мы любим это прозябанье,Печальный ветер и холодный свет,Где каждый миг — потеря, расставанье,И даже в мире утешенья нет?
99-102. Стихи о Европе — Современные записки. 1933. № 51. С. 181–183. Без разделения на отдельные стихотворения, с разночтениями в строках 11 («И страшно говорить
о Боге»), 15–16(«Мимолетная, как антилопа, / Пугливая, как олень»), 19 («Народы, коней и Трою»), 24 («Скептических книг») и дополнительной строфой после 11-й строфы: «И мы отлетаем в сиянье / Густых африканских звезд, / Мы покидаем дыханье / Насиженных теплых мест».
«Стихи о Европе» Ладинский предложил «Современным запискам» еще в начале 1932 г., но М.О. Цетлину они не понравились. Он забыл о рукописи и вскоре принялся просить у Ладинского прислать что-нибудь для журнала. 25 августа 1932 г. Цетлин писал В.В. Рудневу: «Ладинский ничего не прислал, ссылаясь на то, что у него ничего нового нет и что у нас в “портфели” есть его небольшая поэма (55 стр.). Но поэма мне не очень по душе, и к тому же я не нахожу ее и не помню — дал ли я ее кому-либо из редакторов или забыл в Париже. Я мог бы попросить ее у него дубликат, но не хочу» (UIUC. Sophie Pregel and Vadim Rudnev Collection. Box 4). Две недели спустя, 6 сентября, Цетлин вновь писал Рудневу о том же: «Послал ли в редакцию свою поэму о Европе (55 строк) Ладинский. Если бы Кнут не пошел и было бы место — ее можно было бы напечатать. Она, по-моему, тоже слаба и тоже интересна по теме. Если не пойдет, я напишу ему, что он не поспел к номеру» (Leeds. MS 1500/3). Судя по всему, редакция именно так и поступила, отложив «Стихи о Европе» до следующего номера журнала, который вышел уже в 1933 г.
Отзываясь на очередную книгу «Современных записок», Георгий Адамович писал: «Мне лично показались прелестными стихи Ладинского, взволнованные и легкие, проверенные безошибочным внутренним слухом. Какой это одаренный стихотворец! В его строках, в его строфах дана как бы гарантия от срыва: они летят, как птица, — и, как птица, не могут упасть» (Адамович Г. «Современные записки», кн. 51-я. Часть литературная // Последние новости. 1933. 2 марта. № 4362. С. 3.
ПЯТЬ ЧУВСТВ (1938)Четвертую книгу стихов Ладинский подготовил одновременно с третьей, и на обложке «Стихов о Европе» в перечне изданий автора значился подготовленный к печати сборник под названием «Пять чувств». Осенью следующего года сборник был опубликован тиражом 500 экземпляров: «Пять чувств: Четвертая книга стихов» (Париж: YMCA-Press, 1938). Тексты стихотворений печатаются по этому изданию.
19 ноября 1938 г. Ладинский записал в дневнике: «Получил первый экземпляр “Пяти чувств”. Вышла четвертая книга стихов. Неужели будет и пятая? Как-то не верится. Книга издана отлично, но обложка типографская, набор, рамка. Немного (по-римски) сурово. Но уже нет того волнения. Вышла и вышла. Я теперь знаю цену “слов”. Кое-кому эти стихи доставят радость, пошипят враги, критики напишут по кисловато-сладенькой статейке. Вот и все» (РГАЛИ. Ф. 2254. Оп. 2. Ед. хр. 27).
Критики свои статьи, действительно, написали, но наиболее интересно в них оказалось не соотношение кислоты и сладости, а отдельные наблюдения.
На этот раз первым откликнулся В.Ф. Ходасевич: «Не всем людям дано понимать в литературе. Но из всех видов литературы всего труднее для понимания — поэзия. Первая, ближайшая причина, конечно, заключается в том, что слишком большое значение имеет в поэзии форма: большее даже, чем в музыке или в живописи. Не зная, как “делается” роман, или картина, или симфония, не умея проникнуть во внутреннюю их жизнь, все-таки можно без особенной подготовки воспринять их непосредственное воздействие, идейное или эмоциональное. В поэзии никакое “чувство” и никакая “идея” не воспринимаются сколько-нибудь удовлетворительно, если мы не умеем почувствовать или даже осознать их связь с формою. Конечно, стихотворение или поэма порою оказываются идейно весьма насыщенными, — недаром поэты порой опережают философов. Но и эта насыщенность до конца нераскрываема без раскрытия формы. С другой стороны — целый ряд гениальных поэтических созданий непостижимы без формального постижения, потому что со стороны идейной или эмоциональной они как будто ничего выдающегося в себе не заключают. Именно по этой причине иностранцы, не знающие русского языка, не находят ничего замечательного в пушкинской лирике. Русский же человек, даже не осведомленный в вопросах поэтической формы, “что-то” умеет уже почувствовать даже, например, в “Ночи” (“Мой голос для тебя…”), хотя в ней решительно нет ни глубоких “идей”, ни необычных “чувств”. Однако и этот русский человек в той же “Ночи” сумел бы найти гораздо более “содержания”, если бы умел до конца разобраться в ее “форме”. Можно бы сказать, что “философия” поэтического произведения часто бывает заключена не в том, о чем в нем повествуется, но в строении строфы, в характере рифм, в ходе полуударений, в инструментовке, в цезурах, в анжамбемане, — в тысяче мелочей, ускользающих от “невооруженного глаза”. Мало того, — без понимания этих мелочей смысл поэтического создания полностью не раскрывается не только часто, но даже и никогда.
Тесная связь формы и содержания в их искусстве приводит поэтов к тому, что сама поэзия, ее общая история и ее жизнь в творчестве данного автора, — становятся самостоятельною поэтической темой. Ни один прозаик в мире не писал столько о своем искусстве, сколько пишет любой поэт, для которого его “Муза” всегда есть некая жизненная реальность, а отнюдь не мифологическая условность и не абстракция. Поэзия есть постоянная, излюбленная тема поэтов, и не будет особенным преувеличением, если мы скажем, что в известной степени эта тема сопутствует им почти всегда. Поскольку она не представляет особого интереса для не-поэтов, — она оказывается одним из средостений между поэтами и читателями.
Сейчас поэзия переживает глубокий и трудный кризис, отчасти потому, что ей мало места оказывается в окружающей жизни, отчасти оттого, что становятся изношены и неактуальны ее старые формы. И вот, рискуя вызвать некоторое удивление в самом авторе, я бы решился сказать, что “Пять чувств”, новая книга стихов Ант. Ладинского, если не прямо посвящена этой теме, то именно ею вдохновлена, проникнута. Все эти карточные домики, бумажные розы, фарфоровые куклы, испаряющиеся духи, хрупкие танцовщицы в невесомых платьицах, — весь живой, пестрый, но веселый реквизит его поэзии, — выражают не что иное, как бесприютность поэта и его Музы во внешнем мире. Ладинский ищет приюта в истории; в прошлом, — но и там находит он бури и катастрофы — прообразы тех, которые обрушились на него и на его Музу. Если бы не страх утомить читателей слишком сложными и кропотливыми рассуждениями, я бы отважился показать на примерах, как это сказывается в самой форме новых стихов Ладинского: в его попытках пробиться к новой гармонии — сквозь переосмысленные архаизмы. Но такая задача была бы осуществима лишь в специальном, поэзии посвященном органе, которого у нас нет. Приходится ограничить ее дружеским приветствием новой книге одного из наших самых даровитых поэтов» (Возрождение. 1938. 23 декабря. № 4163. С. 9).
