«Ныне, когда пишу эти строки, нахожусь я точно в том же положении, что и пещерный человек. Все писаные традиции, культурные системы, способы размышления для меня не существуют. Если когда-либо отчасти захватывали они мой разум, то влияние их, должно быть, оказалось очень слабым, потому что теперь они полностью стерлись в моем сознании».
Это мощное высказывание. Героическое высказывание. Кто способен повторить его честно и искренне? Кто хотя бы стремится к тому, чтобы произнести подобное? Ближе к концу книги Джеффрис рассказывает нам, как он снова и снова пытался облечь в слова овладевшие им мысли. Он постоянно терпел неудачу. И это неудивительно, поскольку то, что ему в конечном счете удалось дать нам, являет собой настоящий вызов мысли — при всей признаваемой им фрагментарности изложения. Он объясняет, каким образом — «при стечении счастливых обстоятельств» — начал (в 1880 году) и утверждает, что не сумел двинуться дальше кратких примечаний. «Даже тогда, — говорит он, — я не мог идти вперед, но примечания я сохранил (уничтожив все прежние, начальные варианты) и лишь позже, через два года приступил к этой книге». Он называет ее «не более чем фрагментом, причем фрагментом едва отделанным». Затем следует признание, которое я хочу выделить особо: «Если бы я не сделал книгу личной, то вряд ли сумел бы найти для нее хоть какую-то форму… Я даже слишком хорошо сознаю ее несовершенство, ибо уже семнадцать лет назад убедился в своей полной неспособности выразить главную идею моей жизни».
В этом же небольшом абзаце есть очень дорогое для меня утверждение — и его одного достаточно, чтобы заткнуть рот критикам. Говоря об ущербности слов, не способных выразить идеи — понимая под ними, конечно, те идеи, которые находятся за пределами обычных сфер мысли, пытаясь коротко сформулировать свое определение таких спорных понятий, как душа, молитва, бессмертие, и, признавая их по-прежнему неопределенными, он заключает: «Я должен позволить моей книге в итоге доверить ее собственный смысл».
Вероятно, ключом к этому поразительному сочинению служит следующая сентенция: «Ни одной моей мысли никогда не удавалось удовлетворить мою душу». История его жизни начинается поэтому с осознания духовного голода, с духовных поисков. Все предшествующее обратилось в ничто. «Начинай все заново. Иди прямо к солнцу, к необъятным силам вселенной, к неведомой Сущности. Будь выше бога, глубже, чем молитва, и открывай новый день». Так мог бы сказать Д. Г. Лоуренс. И я спрашиваю себя, читал ли Лоуренс Джеффриса. Сходство не только в мыслях, но также в расстановке акцентов и в ритме. Однако, когда мы сталкиваемся с такой повышенной чувствительностью к возможностям языка (по крайней мере английского), всякий раз мы имеем дело с оригинальным мыслителем. Иконоборцы всегда увещевают нас короткими, отрывистыми сентенциями. Они словно посылают нам телеграфное сообщение с какого-то удаленного, расположенного наверху почтового отделения. В этом состоит их разительное отличие от стиля пророков, которые всегда скорбят и плачут, угрожают и проклинают. Как бы там ни было, мы приходим в волнение независимо от того, соглашаемся с их требованиями или нет: ноги наши сами несут нас вперед, грудь вздымается, словно мы вдохнули большой глоток кислорода, взор устремляется ввысь, чтобы не пропустить ускользающее видение.
А теперь обратимся к «Четвертой Идее», в которой наглядно воплотилось томление его души. Он начинает так:
«С начала дописьменной истории были открыты всего лишь три самые важные вещи, которые имеют отношение к внутреннему сознанию. Всего лишь три идеи за двенадцать тысячелетий письменной или высеченной в камне истории и за все предшествующие им безгласные, темные времена. Три идеи сумел вырвать первобытный пещерный человек из мира неведомого — ночи, до сих окружающей нас при свете белого дня. Это существование души, бессмертие и божество. Когда эти три вещи были обнаружены, неизбежным следствием их стала молитва. С тех пор больше ничего не было открыто за все двенадцать тысячелетий, как если бы люди ими удовлетворились и сочли их достаточными для себя. Для меня же их недостаточно. Я хочу двинуться дальше и вырвать из мрака мысли некую четвертую вещь и даже еще более, чем четвертую. Я желаю иметь больше идей о душе-жизни. Я уверен, что здесь можно обнаружить больше. Великая жизнь — целая цивилизация — лежит за пределами общей мысли. Города и страны, обитатели их, мудрецы, культура — целая цивилизация. Новую идею невозможно показать, не используя для иллюстрации знакомые вещи. Я имею в виду не нынешние города или нынешнюю цивилизацию. Подобная жизнь отличается от всего, что мы способны вообразить. Существует связь идей, о которой ничего не известно. Это огромная система идей — космос мысли. Это сущность — пока еще не признанная Душа-Сущность. Вот что, грубо говоря, представляет собой моя Четвертая Идея. Она находится за пределами или в стороне от трех вещей, открытых пещерным человеком: она дополняет существование души, дополняет бессмертие и лежит за пределами идеи божества. Я думаю, что есть нечто большее, чем существование».
В том же десятилетии, когда Джеффрис провозгласил эти идеи или, точнее, воззвал к новым, более глубоким, богатым и цельным идеям, мадам Блаватская выпустила два удивительных тома, в которых проделала такую огромную работу, что люди до сих пор ломают над ними голову. Я говорю о «Тайной Доктрине» и «Разоблаченной Изиде». Эти две книги, несомненно, разбили наголову идею о вкладе пещерного человека в нашу культуру. Черпая из самых невообразимых источников, мадам Блаватская собрала богатейший материал в доказательство того, что традиция эзотерической мудрости никогда не прерывалась. Согласно этой точке зрения, не было такой эпохи, когда рядом с «пещерным человеком» или даже задолго до него не существовали бы исключительные существа — причем исключительные во всем смысле этого слова. Несомненно, они были исключительными и по сравнению с теми, кого мы считаем таковыми сегодня. Естественно, Блаватская и ее последователи совершенно исключают возможность изолированных исключительных людей — в их представлении это, скорее, целая великая цветущая цивилизация, о существовании которой мы даже не подозреваем.
Не знаю, был ли знаком Джеффрис с подобными воззрениями и отвергал ли он их. Думаю, для него не имело никакого значения, каким образом были вырваны из мрака неведомого те три идеи, о которых он говорит. Благодаря магам забытых эпох или благодаря пещерному человеку — какая разница? Я словно вижу, как он сбрасывает за борт весь арсенал знаний. Он все равно мог бы утверждать, что кроме этих трех идей у нас ничего нет — поэтому не важно, кто и когда начал их распространять. Сам же он устремлен к величественной цели: внушить нам, объяснить и заставить принять ту мысль, что эти идеи возникли из источника, который никогда не иссякал и никогда не иссякнет; что мы попусту тратим время, томимся, чахнем, предаемся смерти — и так будет продолжаться, пока мы удовлетворяемся этими драгоценными тремя идеями и не делаем никаких попыток плыть назад, к источнику.
Так переполняет его безмерное изумление, почтение и благоговение перед жизнью, так устремляется он, не в силах пресытиться, к морю, воздуху и небесам, так глубоко убежден в «сокрушительной безнадежности книг» и так полон решимости обдумывать все до самого конца, что нет ничего удивительного в том выводе, к которому он пришел, а именно: к утверждению, что продолжительность человеческой жизни достигнет таких пределов, которые сегодня мы даже не в состоянии представить. И он идет дальше, гораздо дальше, предрекая, подобно истинному сыну духа, что «смерть вовсе не является неизбежной для идеального человека, который создан физически бессмертным». Он призывает нас серьезно задуматься о том, что произойдет, «если целая человеческая раса объединит свои усилия, чтобы ликвидировать причины разложения».
Чуть ниже он разъясняет свою позицию:
«Истина состоит в том, что мы умираем из-за предков, ибо наши предки нас убивают. Их мертвые руки тянутся к нам из могил и затягивают нас внутрь, к истлевшим костям. В свою очередь мы сейчас, в этот момент, готовим смерть для нашего еще не родившегося потомства. Ныне умершие умерли не в старом значении этого слова, а были умерщвлены[119]».
Каждый революционер — как в сфере религии, так и в сфере политики — знает об этом даже слишком хорошо. «Начни все заново!» — это старый, очень старый призыв. Но умерщвление духов прошлого до сих пор казалось человечеству задачей абсолютно непреодолимой. «Курица — это изобретенный яйцом способ производства другого яйца», — сказал Сэмюэл Батлер{75}. Спрашивается, кто изобрел средство, которое превращает человека в неудачника, принуждает его — невзирая на заложенные в нем и окружающие его мощные и божественные силы — оставаться тем, чем он был и до сих пор есть. Представьте, на что способен человек в своем невежестве и жестокости, если с уст маркиза де Сада в связи с первым освобождением из тюрьмы (после тринадцати лет, проведенных в одиночном заключении) сорвались эти ужасные слова: «…Все мои чувства умерли. У меня нет больше никаких желаний, мне уже ничто не нравится. Мир, о котором я имел глупость сожалеть, кажется мне таким скучным… и таким тупым… Никогда не был я большим мизантропом, чем сейчас, когда вернулся к людям, и если другие считают меня странным — они могут быть уверены, что производят на меня точно такое же впечатление…» Эту жалобу одного несчастного человека ныне подхватывают миллионы. Из всех уголков мира доносится вопль бедствия. Хуже того — вопль безмерного отчаяния.
