— В кофе, — ответил Тайхман.
— Вам повезло. Его только что принесли.
— Первоклассный кофе.
— Лучшего не получите даже в кафе «Кранцлер».
— Это еще довоенный кофе, — объяснил человек с кувшином.
Один из санитаров поддерживал голову Тайхмана, другой держал чашку. Кофе был горячий, от него шел пар.
— Заберите у него кофе, идиоты. Ему запрещено пить.
— Но я так…
— Позже, дружок. Придется немного подождать.
— Вам нужно еще что-нибудь?
— Что мы можем для вас сделать?
— Нет, мне ничего больше не нужно, я хочу немного поспать.
К его кровати подошли еще несколько врачей. Они стали смотреть, как он пытается уснуть. Когда у Тайхмана забрали кофе, он чуть было не заплакал; он снова вспомнил о своей отрезанной ноге. Чтобы не молчать, он спросил, есть ли еще в палате военные моряки.
Нет, ответили ему, кроме него, моряков не было. Здесь лежали только больные летчики и пехотинцы.
— А раненых здесь нет?
— Нет, раненых давно уже не видели. Здесь, на западе, затишье.
Тайхман закрыл глаза и тут же уснул. Время от времени он просыпался, чувствуя жажду. Он просил воды, но пить ему не давали. Это его так огорчало, что он тут же снова засыпал. Время от времени появлялась медсестра и делала ему укол. Тайхману очень хотелось узнать, какую ногу ему ампутировали, но спрашивать он боялся.
Однажды ему просунули между губ что-то мокрое. Это было невероятно приятное ощущение. В тот момент, когда его пересохшие губы ощутили влагу — самую малость влаги, — ему показалось, что он только что пришел в этот мир. Он словно заново родился. И в этом возрождении было что-то чувственное, уникальное, не сравнимое ни с чем. Тайхман почувствовал, что по его щекам текут слезы, и не знал, куда девать глаза. Соседи по палате стояли вокруг него, а медсестра улыбалась, словно подбадривая его; все улыбались ему, и кто-то сказал:
— Похоже, он выкарабкался.
— Ну, теперь-то уж можно дать ему попить.
— Нет, я прослежу, чтобы его напоили позже.
— Как вас зовут, сестра?
— Зачем вам это? Успокойтесь, ребята.
— Я хотел бы знать, как вас зовут.
— Марго.
— Спасибо, — сказал Тайхман.
— Оркестр, туш! — раздался оглушительный крик, такой громкий, что все в комнате задрожало. — А ну-ка, пехтура, расступись, пропусти меня к нему.
В ногах кровати Тайхмана появился гигант во флотских брюках из грубой хлопчатобумажной ткани и бескозырке на голове. Ленточка на ней была натянута так сильно, что буква «ф» в слове «флот» оказалась прямо под орлом.
— Привет моряку и товарищу по несчастью, — проревел гигант.
От него сильно несло перегаром. Тайхман присмотрелся к нему — черты его лица были грубые, но довольно приятные. Он пожал Тайхману руку, не причинив никакой боли.
— Карл Бокхаммер. Друзья зовут меня Карлхен. Мы из одной флотилии. — Он взглянул на табличку с именем, висевшую в головах кровати. — Послушай, Ганс, мы ведь с тобой друзья.
— А я думал, что из всей нашей флотилии я один попал сюда, — сказал Тайхман.
— Я тут уже не раз к тебе заглядывал, дружище. Но ты все спал да спал. Я забегал раз двенадцать. Надеюсь, ты выспался?
— Конечно.
— Отлично, — усмехнулся он и добавил тем же самым громовым голосом: — Пришел проведать старого товарища. Мы ведь с тобой вместе воевали, правда?
— Разумеется, — сказал Тайхман, хотя видел этого парня первый раз в жизни. Лучше бы он промолчал, ибо Бокхаммер тут же пустился в воспоминания:
— А ты помнишь…
И принялся травить байки о том, как они воевали с томми, от которых волосы вставали дыбом. Бокхаммер наслаждался тем, что его слушала вся палата. Тайхман хотел сказать ему, чтобы он не напрягал так сильно голосовые связки, но не мог вставить ни слова. Бокхаммер придумывал невероятные небылицы. Он и его товарищи сбивали четырехмоторные бомбардировщики Королевских ВВС, — словно воробьев. Он и его товарищи топили все, что попадалось под руку, — тральщики, подводные лодки, торпедные катера, эсминцы…
— Да я никогда не поверю, чтобы рыболовная калоша потопила эсминец! — воскликнул какой-то летчик.
— Да уж потопила, представь себе. Мы его протаранили. Ты еще зелен, чтобы что-нибудь понимать. Подошли сбоку, ударили, и ему каюк. Ты ведь там тоже был, Ганс, неужели не помнишь?
— Наверное, я тогда был в отпуску, — сказал Тайхман.
Но позже он уже соглашался со всем, что бы ни плел Бокхаммер, надеясь, что тот истощит запас своих баек и уйдет.
Появилась медсестра и сообщила, что через десять минут должен прийти главврач, совершавший вечерний обход. Но Бокхаммер даже не подумал уйти, эта новость, похоже, придала ему вдохновения. Ему надоело травить байки, и он переключился на порядки, царившие в госпитале. Стал жаловаться на бурду, которую их заставляют есть. Она и так отвратная, а они еще добавляют в каждое блюдо успокаивающий порошок. Ну и житуха здесь — ни водки, ни свободы, нельзя даже улизнуть в публичный дом, а медсестры к себе никого не подпускают. Как же тут поправишься, если нет нормальной жизни?
— У нас все по-другому, — заметил один из соседей Тайхмана.
— Да, в вашем отделении по-другому. А у нас шагу нельзя ступить свободно. Загнали нас на мель.
— А у вас там есть моряки? — спросил Тайхман.
— Да, полная конюшня. Но мне пора идти! Куда тебя ранило?
— В ноги и живот. А тебя куда?
— Да я, понимаешь ли, поджарил себе клюв.
— А у других что?
— То же самое.
— Ну, тогда неудивительно, что медсестры к вам так суровы.
— Чепуха, могли бы быть и поприветливей. Могли бы и… пожалеть нас. Я лежу двумя этажами выше. Мы еще придем к тебе. Ты увидишь, отличные ребята.
— Может, лучше я сам приду к вам, когда смогу ходить?
— Хорошо. У нас на тебя есть виды, понял? Ты для нас кое-что сделаешь. Поговорим об этом позже. Веди себя хорошо, сынок, но не долго, а то привыкнешь. Ну, пока.
Главный терапевт заглянул в палату и, спросив: «Все в порядке?» — исчез, даже не дождавшись ответа.
Потом принесли ужин.
Тайхман разговорился с соседями. Фамилия Эрнста была Эш, ему было немного за сорок. Он служил рядовым первого класса в авиационной разведке, в гражданской жизни был механиком, а здесь лечился от геморроя. Другого соседа Тайхмана звали Адольф Кёхлер, он был примерно одних лет с Эшем, имел звание капрала, а до войны владел пекарней. Он сообщил Тайхману, что лежит здесь уже полтора месяца. Положили его с аппендицитом, но он простудился и подхватил гнойный плеврит, который чуть было не добрался до сердца. К тому времени, когда он излечился от плеврита, у него в разных местах образовались злокачественные пролежни, теперь они появились на пятках. Сейчас он весит всего пятьдесят восемь килограммов против прежнего восьмидесяти одного. Он совершенно потерял аппетит, и иногда ему кажется, что живым он отсюда уже не выйдет. Когда он рассказывал Тайхману о своих бедах, на глаза у него навернулись слезы; в остальном же он был хорошим парнем.
Когда санитары вкатили в палату тележку с вечерним супом, Кёхлер встал, дохромал до нее и вернулся с полной тарелкой. Нельзя терять времени, объяснил он, поскольку ходячие первыми бегут к тележке и набивают свои желудки, а лежачим ничего не достается. Он знает, сам долго был лежачим. Потом, сидя на кровати, он торопливо опорожнил свою тарелку, так смачно чмокая губами, что Тайхман не удержался и спросил, каков суп на вкус.
— Совсем неплохой, — ответил Кёхлер.
После ужина Эш кратко рассказал Тайхману о порядках в госпитале. О врачах и медсестрах он обещал поговорить завтра, а то трудно переварить слишком много информации за один раз.
Соседи выровняли матрац Тайхмана, взбили подушку и расправили простыню. Если ему что-то понадобится, пусть обращается к ним; ему ни в коем случае нельзя вставать. А пока Тайхман будет лежать, сказал Кёхлер, он еще поносит его левый тапок — у него мягче задник, чем у тапка Кёхлера; ему пришлось загнуть его, чтобы не натирал ему больную пятку. Главврач уже дважды делал ему выговор за порчу государственного имущества.
— А, наш главврач, — сказал Эш, — дубина стоеросовая.
— А ну-ка, повтори, — сказал Кёхлер.
— Кто бы говорил! Если бы ты не лизал задницу начальству, то никогда бы не стал капралом.
— А тебя сюда положили только из-за твоей золотой партийной медали.
— Для них же будет лучше, если они будут знать, кто у них лежит.
Ночью сестра Марго три раза приходила проведать Тайхмана. Она была очень мила…
Тайхман проснулся; в ноздри ему ударил запах дешевых духов. Он услыхал несколько неприличных слов и увидел, что у его кровати, справа и слева, стоят какие-то женщины. Они были неопределенного возраста, накрашены, словно шлюхи, и хихикали как подростки. Потом к ним присоединилась третья и, в свою очередь, произнесла слово, которое нечасто можно было услышать за пределами публичного дома; потом все три удалились в один конец палаты, вставили ручки веников между ног и принялись подметать пол.
