— Используйте на здоровье.
— Отлично. Я подарю тебе один экземпляр и подпишу его собственной рукой. Книга будет называться «Врач на перепутье, или Основания разума в эпоху глупости. Философский роман Эрнста Эша».
— Скажите, а откуда этот врач узнал, что один из раненых — католик, другой — протестант, а третий — атеист?
— Э-э… я об этом как-то не подумал. Но… их привезли в сознании. Он выясняет это, заполняя их карточки.
— По-вашему, тяжелораненый солдат скажет врачу, что он атеист?
— Почему бы и нет?
— А вы когда-нибудь были тяжелораненым?
— Я? Нет. Разве это имеет какое-нибудь значение?
— Нет, не имеет.
«Дорогой Тайхман, меня навестили ваши друзья Хейне и Штолленберг и рассказали мне о вашем состоянии. Я рад, что вы более или менее оправились от ран, и надеюсь, что скоро будете совсем здоровы. Я тоже здоров, за исключением того, что в будущем мне придется диктовать все, что я захочу написать, моей жене (по крайней мере, люди, с которыми я переписываюсь, смогут теперь прочитать мои письма). Когда вас выпишут из госпиталя, возможно, пошлют во Фленсбург. Пожалуйста, по пути туда посетите Берлин и навестите меня; мы с женой будем очень рады вас видеть. Желаю вам скорее поправиться и с дружеским приветом — ваш Вегенер».
Тайхман долго ломал голову, стоит ли ему отвечать на письмо. В конце концов он решил, что это не к спеху.
Кёхлера выписали — его кровать стояла пустая. Время от времени приходили письма от Штолленберга и Хейне.
Они какое-то время торчали в Гамбурге, а потом получили приказ отправляться в Бремерхафен, где формировалась новая флотилия. Они писали, что в январе получат официальное направление в Морскую академию.
Однажды Тайхмана посетил Бюлов. Его вкатили в палату на инвалидном кресле, ноги Бюлова были ампутированы выше колен. Друзья играли в шахматы. Тайхман обычно поддавался ему, поскольку Бюлову это доставляло удовольствие — возможно, это было единственное удовольствие, которое ему осталось. Чтобы расслабиться, они перекинулись в картишки, после чего Бюлова отвезли в его комнату.
Когда Тайхману разрешили вставать, он был настолько слаб, что еле добрался до умывальни. Через два дня он сумел доковылять до комнаты с солнечной лампой, где он должен был появляться три раза в неделю. Когда Тайхман окреп настолько, что мог гулять, он вывез Бюлова в сад.
Сад навевал тоску. Стояла поздняя осень, сад был запущенным и голым и не смог отвлечь Бюлова от грустных мыслей. Говорил все время один Тайхман, и ему показалось очень трудным поддерживать разговор. Они немного поспорили о том, что это за серый домик, из трубы которого время от времени шел дым. Бюлов утверждал, что здесь сжигают умерших и его ноги тоже сгорели здесь. Тайхман так и не сумел переубедить его. Других тем для разговора у них не нашлось. «Может быть, — подумал Тайхман, — он воспрянет духом, когда вернется домой к родным».
Тайхман уже больше не вызывал интереса у соседей по палате. К ним привезли двух летчиков, которые получили многочисленные переломы при вынужденной посадке. Один через сутки умер, а другой кричал всю ночь, день и еще одну ночь — старшая медсестра объяснила, что у них не было морфия, который к тому же вреден для здоровья, — а потом пошел на поправку.
В один из дней, когда Бюлов отказался гулять, Тайхман отправился бродить по городу и накупил подарков для своих соседей по палате. В Ренне нельзя было достать многого; зато женщин было в избытке, и они недорого брали, но он не мог их купить для раненых. Уборщицы, которые, по мнению доктора Векерлина, были частью терапии, самым бессовестным образом пользовались своей монополией и драли за свои услуги три шкуры. В результате доктор Векерлин добился прямо противоположного тому, чего хотел, — солдаты видели женщин, но подойти к ним не могли. И по мере того как цены росли, они становились все более беспокойными.
Наконец, наступило Рождество. За несколько дней до него прибыли рождественские подарки, которые распределили между больными. Тайхман получил три пакета — один от Штолленберга, другой — от Хейне и третий — из Берлина. Это был очень красивый пакет, завернутый в бумагу с узором из еловых веточек и перевязанный золотыми лентами. В нем лежало письмо, которое, судя по построению фраз, было продиктовано Вегенером. Он снова приглашал Тайхмана в гости; они с женой желали ему счастливого Рождества и всего наилучшего в новом году.
Бюлова решили отправить в Германию, срок отъезда был назначен на 23 декабря. В пять утра сестра Берта обнаружила его лежащим на полу у своей кровати. Он перерезал себе горло лезвием бритвы. Но доктор Векерлин зашил рану и сделал Бюлову переливание крови.
На тумбочке Бюлова лежало письмо, адресованное Тайхману. Тайхман некоторое время раздумывал, что ему делать с этим письмом — приписки «вскрыть только после моей смерти» на нем не было. До вечера Бюлов не пришел в себя, и доктор Векерлин сказал, что ничего больше не сможет для него сделать. Тогда Тайхман вскрыл письмо. Бюлов писал, что самоубийство для него — единственный выход; он потерял не только ноги, никто больше не будет относиться к нему как к мужчине. В конверт было вложено письмецо, адресованное фрейлейн такой-то. Тайхман решил пока не отсылать его.
Было объявлено, что утром 24-го госпиталь посетит генерал медицинских войск. Всех разбудили в шесть утра. Француженки отполировали пол в палате до зеркального блеска. Больным сменили простыни, а на некоторые тумбочки поставили горшки с кактусами. Главный терапевт велел передать пациентам, чтобы они умылись, побрились и причесались особенно тщательно.
Лежачих больных побрили еще вечером. Врачи полагали, что до десяти часов генерал не появится, скорее всего, он приедет после обеда. В этом случае, решили они, лежачих больных надо будет побрить еще раз.
Незадолго до восьми часов в палату вошел главврач и остался недоволен артистическими гривами некоторых пациентов. Пригласили парикмахера, и он остриг обросших. Доктора тоже привели себя в порядок; в свежевыстиранных белых халатах они стали похожи на учеников парикмахера. Они переходили от кровати к кровати, запоминая названия болезней, которыми страдали пациенты, на немецком и латинском языках. Медсестры щеголяли новыми фартуками; по случаю приезда начальства Берта надела бюстгальтер.
Тайхман лежал в кровати до девяти часов. Когда он вставал, в палату прибежал ассистент терапевта и сказал ему:
— Может, ваша светлость, наконец, встанет?
— Слушаюсь, господин доктор, — ответил Тайхман.
Доктор терпеть его не мог из-за того, что он служил во флоте. Вот такие были в этом госпитале врачи.
Тайхман добрался до умывальни и увидел, что кто-то занимается с уборщицей, лежащей на столе. Мужчина страшно рассердился; Тайхман, очевидно, явился в самый неподходящий момент. Он только собрался сказать: «Не психуй, дядя», — как увидел, что это Эш.
— Не обращай на меня внимания и начни снова, когда я умоюсь, — произнес Тайхман.
Эш заявил, что все это пустяки, он просто хотел попробовать, ведь, в конце концов, завтра Рождество. Потом он стал спорить с уборщицей по поводу денег; он хотел заплатить ей по минимуму, поскольку им помешали, но она заявила, что об этом надо было позаботиться заранее. Эш сказал, что сегодня все равно никто не воспользуется ее услугами. После этого он надел китель и удалился.
Умывшись, Тайхман снова лег. Эш тоже улегся в постель. Он объяснил Тайхману, что для того, чтобы иметь суждение, надо испытать в жизни все. Так что он имел дело с уборщицей из чисто исследовательских соображений. Зато теперь он знает: француженки — самые настоящие свиньи. И что самое удивительное, она очень хорошо знает немецкий. Он не может понять, как это ей удалось выучить немецкий, ведь для латинской расы это очень трудный язык. Впрочем, образованных галлов всегда тянуло к германцам, поскольку сами они имели весьма поверхностные знания; нет, они не были тупицами, просто вырождались, и им не хватало глубины. Потом он завел разговор о Ромене Роллане.
Генерал не появился ни в десять, ни в двенадцать, ни после обеда; он вообще не приехал, но велел передать, что будет завтра.
По случаю Рождества в госпитале украсили елку. Больные спели «О рождественская елка», католический священник и протестантский пастор произнесли краткие речи, а Эш тем временем читал «Миф двадцатого века» Розенберга. Он держал книгу так, чтобы ее все видели. Потом все спели «Тихую ночь», и празднование завершилось.
25 декабря Бюлов на несколько минут пришел в себя. Вечером он был в сознании целых полчаса. Врачи сказали, что он выживет.
А потом приехал генерал. Он появился ровно в десять на следующий день после Рождества. Напрасно прождав его накануне, врачи оказались совершенно неготовыми к его приезду.
