Эш объяснил Тайхману, что это уборщицы из местных, которые приходят каждое утро. И не их вина, что они вместо приветствия употребляют непристойные словечки — этому их научили немецкие солдаты, сказав, что эти слова означают «доброе утро». Есть еще и четвертая, добавил Эш, она всегда готова услужить и лежит сейчас на столе в умывальне.
Тайхман наблюдал, как кто-то из соседей уходил в умывальню, а когда возвращался, туда шел следующий. Он насчитал семь человек.
— В день выдачи денег их бывает в два раза больше, — сказал Эш. — Она дорого берет.
— Должно быть, она очень сильная. А хоть красивая?
— Не могу сказать. Я с такими женщинами не связываюсь. Я — национал-социалист.
— А врачи об этом знают?
— Конечно. Старых бойцов партии осталось не так уж много.
— Я имею в виду женщину в умывальне.
— Да, большинство из них знают. Кроме главврача. Но Векерлин-то уж точно знает. Это здесь самый главный хряк.
— Тот, что в очках?
— Да. И он сам это поощряет, считая частью лечения. Он утверждает, что это успокаивает мужчин и приносит им радость, помогая скорее поправиться. Сам он спит с медсестрой — специально устроил ее в это отделение. Это маленькая толстушка с двумя шарами спереди…
— Берта?
— Да, это его постоянная партнерша. Но он не один такой. У всех докторов есть свои ртутно-хромные Минни. Только Ольга, старшая медсестра, извращенка. Ей никак не меньше шестидесяти, а она все гордится своей девственностью. Да, хирургическое отделение — это хорошо организованный свинарник, и самые большие свиньи — это те, кто ходят в белых халатах.
Эш рассказывал все это тоном человека высоких моральных принципов, но несчастливого в браке. Тайхман никак не мог понять, вправду ли он порицает нравы, царящие в госпитале, или просто притворяется.
Сообщив о госпитальных порядках, Эш немного рассказал Тайхману о себе. Он называл фюрера и рейхсканцлера просто Адольфом. «Ну что ж, — подумал Тайхман, — это понятно, ведь он старый партийный боец». Но затем Эш сказал:
— В 1923 году я маршировал в Фельдхернхалле вместе с Адольфом, Эрихом и Руди — да, это были незабываемые дни…
— А кто такой Эрих?
— Ты что, не знаешь генерала Людендорфа?
— Слышал это имя.
— Ах да. К сожалению, старина Эрих слишком быстро покинул нас, отправившись в Вальгаллу.
— А кто такой Руди?
— Ты, я смотрю, совсем не знаешь немецких государственных деятелей. Ты что, никогда не слыхал о Рудольфе Гессе?
— А, это тот самый тип, что удрал в Англию?
— Да, да, теперь он в Англии. Но в те дни, в мое время, он был еще совсем нормальным.
«Но сам-то ты не совсем нормальный», — подумал Тайхман. У него создалось впечатление, что воспоминания о героических днях национал-социалистической партии — единственное богатство рядового первого класса Эша, ничего другого у него за душой нет.
Эш встал и сделал несколько гимнастических упражнений, не обращая внимания на свой геморрой и насмешки товарищей по палате. Закончив зарядку, он сказал Тайхману:
— Я хочу сказать тебе одну вещь. Кто бездействует, тот зарастает мхом. Поэтому насмешки этих болванов ни в малейшей степени меня не трогают. Они ведь ничего не понимают. Когда национал-социализм только появился, те же люди смеялись над нами. Но мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним.
Он надел свой серый армейский китель поверх больничной пижамы, хотя в палате было довольно тепло. На левой стороне кителя сверкала почетная золотая медаль национал-социалистической партии. Медленно, изо всех сил стараясь не трясти ягодицами, Эш вышел из палаты и направился в уборную.
Француженки между тем закончили уборку и ушли, сопроводив свой уход теми же непристойностями, с которыми появились. Кёхлер принес Тайхману миску с водой, и он попытался умыться. Тут кто-то крикнул: «Смирно!»
В палате наступила тишина. Согласно правилам, лежачие больные тоже должны были вытягиваться в струнку при команде «Смирно!». Они должны были лежать на спине, вытянув руки по бокам и повернув голову в сторону вошедшего офицера.
В палату вошел доктор Векерлин в сопровождении бесполой старшей медсестры, а также Берты и Лизбеты. Самой последней вошла Марго. Мужчины смотрели только на нее — достаточно было одного ее кивка, чтобы сделать их счастливыми. Она представляла собой роскошное зрелище. У нее была стройная и в то же время округлая фигура, красиво очерченный чувственный рот и медно-рыжие волосы. Ее осанка была умопомрачительной. Марго была неприступной и обходительной. Было ясно, что здешние мужчины для нее — не более чем пациенты. И в довершение ко всему она была из Берлина.
— Вольно! — крикнул доктор Векерлин и вместе с сестрами стал обходить больных. Когда он подошел к кровати Тайхмана, тот умывался. Марго хотела забрать у него миску, но он не отдавал. Векерлин же привык, чтобы при его приближении пациенты вытягивались по стойке «смирно».
— Разве вы не знаете, что, когда к вам подходит офицер, надо отдавать честь?
— Знаю, господин доктор.
— Тогда скажите, бога ради, почему вы не отдали мне честь?
— Потому что я умывался.
Последовала небольшая пауза. Стало слышно, как Эш спустил в туалете воду. Тайхману показалось, что Векерлин сделался похожим на маленького шпица, который хочет, но не может залаять. И тут вдруг лицо доктора преобразилось. Его высокий лоб перерезали глубокие морщины, а толстые губы сжались. Похоже было, что между верхней и нижней частями его лица идет война. Его губы стали похожи на треснутое оконное стекло.
— Наверное, мой юный друг, мы положили вас не в то отделение. Быть может, вас надо было поместить в психиатрию.
— У меня проблемы с ногами и животом, господин доктор, а вовсе не с мозгами.
— В таком случае почему вы не отдали честь офицеру? — проревел Векерлин.
— Меня учили, что на боевом посту, в ванной и в туалете честь не отдают. Поскольку мне запрещено вставать, будем считать, что я нахожусь в ванной. Таким образом, я не обязан отдавать вам честь.
Снова наступило молчание.
Доктор Векерлин театральным жестом снял очки — словно вытащил из ножен меч. Потом провел рукой по лбу, при этом рот его слегка приоткрылся, а уголки его поднялись. Он улыбнулся.
— Я вижу, у вас котелок неплохо варит. А я это люблю. — Он протянул руку. — Моя фамилия Векерлин. А вы, как я вижу, господин Тайхман. Очень рад с вами познакомиться. — И он с искренней заинтересованностью спросил, как Тайхман себя чувствует. Потом он велел снять повязки с его ног — медсестры сделали это очень осторожно, но Тайхман пожалел, что нельзя кричать.
— Гной вытек, — сказал Векерлин, — если не будет осложнений, то ноги вам сохранят.
— Это было бы прекрасно, господин доктор.
Векерлин рассмеялся, а за ним и все остальные, даже обычно мрачная сестра Ольга.
Когда Тайхман проснулся после тихого часа, у его кровати стояли Хейне и Штолленберг.
— Смотри-ка, живой, — сказал Хейне. — Похоже, что убить тебя не удастся.
— Нет, не удастся. Вы слишком рано обрадовались.
Они произнесли это таким тоном, каким обычно говорят: «Плохую монету не потеряешь»; «Сорняки вечны»; «Умирают только хорошие люди».
После того как ритуал приветствия был соблюден, друзья сообщили Тайхману, что командующий флотилией находится в госпитале в Париже и скоро будет переведен в Берлин. Бюлов лежит здесь, в Ренне, в отдельной палате — дела его плохи. Корабль Хоффа был несколько раз атакован самолетами, летящими на бреющем полете, и Бюлова ранило еще раз в живот, но они думают, что он все-таки выкарабкается. А вот Фёгеле пропал…
— Он погиб, — сказал Тайхман.
— От флотилии остался всего один корабль. Зато штаб совсем не пострадал.
— Ну, тогда война продолжается. У меня оказались часы нашего старика. Возьмите их с собой.
— Он больше не сможет ими пользоваться — он ослеп.
— Все равно, — сказал Тайхман, — будет просто носить их.
— Ну хорошо. Мы возьмем их и отправим его жене. А теперь нам надо идти. Наш поезд уходит в пять. Мы должны вернуться в Сен-Мало и ждать там дальнейших приказаний.
— Мы тебе кое-что привезли, — сказал Штолленберг и засунул под одеяло бутылку «Хеннесси». — Сейчас тебе, может быть, еще рано, но в будущем пригодится.
— Только не показывай его сестрам, — посоветовал Хейне, — а то отберут.
— Не волнуйся, не покажу.
— Ну, будь здоров.
— Вы тоже.
— А твои друзья — хорошие ребята, — сказал Эш, когда они ушли.
— Вам тоже достанется. Я один все не выпью.
— Я не об этом. Вам нельзя пить. Но надо спрятать бутылку от докторов и сестер.
— Я не могу все время держать ее под одеялом. Во сне я могу уронить ее на пол. И тогда она разобьется.
Теперь, когда Штолленберг и Хейне ушли, Тайхману показалось, что их приход ему просто приснился; чтобы убедиться, что это не сон, он сжал горлышко бутылки, а чуть позже поймал себя на том, что гладит ее.
