Находчивость друга лирического героя во время взрыва самолета («И тут нашел лазейку») является также и отличительной чертой самого героя: «И завсегда я выход отыщу» /2; 495/, «Но выход мы вдвоем поищем и обрящем» /4; 58/.
После слов «И тут нашел лазейку» следовали такие строки: «Расправил телогрейку / И приземлился в клумбу от цветов». А в «Песне Сашки Червня» (1980) сам лирический герой прыгнет из окна на асфальт, поскольку будет уверен в помощи своего ангела-хранителя: «Клумбу мягкую в цвету / Под меня подложит». Более того, в основной редакции «Аэрофлота» он тоже намерен «приземлиться»: «Если в воздухе [2755] [2756] [2757] [2758]
будет ЧП — / Приземлюсь на китайском плаще!». А телогрейка уже фигурировала в стихотворении 1966 года: «И кутаю крик в телогрейку» /1; 264/.
В свою очередь, упомянутый в «Арофлоте» китайский плащ отсылает нас к стихотворению «В белье плотной вязке…» (1979). Правда, здесь жена героя носит другое имя: «Идет моей Наде — / В плетеной рогоже, / В фуфайке веселой, / В китайском плаще, — /Ив этом наряде / Она мне дороже / Любой полуголой, / А голой — вообще» (АР-7-146). Однако в обоих произведениях совпадает время действия: «И Новый год летит себе на “ТУ”» = «Не тяни же ты, Наденька, / На себя одеяло / В новогоднюю ночь!» Более того, изначально они были единым текстом, поскольку сохранились два близких по смыслу фрагмента, посвященных алкоголю и расположенных на одном листе: 1) «Я вроде никуда не вылетаю, / Я будто просто время коротаю, / Ста трем другим таким же побратим. / Мы пьем седьмую за день / За то, что все мы сядем / И, может быть, туда, куда летим»; 2) «Вдруг умы наши сонные / Посетила идея: / 10 — это же с водкой полета. / Наливай же граненые, / Да давай побыстрее — / Вот теперь красота» (АР-7-116).
Желание выпить побыстрее возникало у лирического героя и в стихотворении «Ни о чем!» (1960): «До чего же пить охота! / Даже селезень дрожит! / Ну а кто-то где-то что-то / Выпил, чтоб ему не жить!» /1; 331/. В обоих случаях оно вызвано стремлением согреться, так как действие происходит в лютый холод (зимой 1978–1979 годов в Москве стояли 40-градусные морозы): «На дворе уже не осень, / Скоро стану, льдом, боюсь» = «Соседу навесить — / Согреться чуток? <.. > На кухне — плюс десять, / Палас — как каток». Помимо выпивки, в позднем стихотворении герой пишет про теплую одежду: «Жена моя тоже — / В шубейке из норки, / В подстежке на вате, / Пропахшей войной» /5; 541/, - что имеет своим источником другой ранний текст: «И пишу я стихи про одежду на вате» («Про меня говорят: он, конечно, не гений…», 1960 /1; 333/). А строки «Вдруг умы наши сонные / Посетила идея: / 10 — это же с водкой полета» напоминает написанные чуть раньше «Французские бесы» (1978): «Пить наши пьяные умы / Считали делом кровным».
В продолжение темы двойничества обратимся к редкому варианту исполнения «Аэрофлота»: «Красноярск — мне знакомый маршрут»[2759] [2760] [2761]. Но то же самое лирический герой скажет и о некоем безымянном пассажире: «А в это время где-то в Красноярске, / На кафеле рассевшись по-татарски, / О промедленье вовсе не скорбя, / Проводит сутки третьи / С шампанским в туалете / Сам Новый год — и пьет сам за себя! / Помешивая воблою в бокале, / Чтоб вышел газ — от газа он блюет, / Сидит себе на Аэровокзале / И ждет, когда прибудет Старый год» (АР-7-114)1?9. Далее в рукописи сразу же идет такая строфа: «Я пошел, позвонил, поикал. / Трубку поднял Изотов как раз. / Я ему: “Отменяйте аврал — / Две недели в запасе у нас”». Как видим, лирический герой, летящий в Красноярск, ведет себя так же, как неизвестный пассажир в Красноярске (черновик: «Помешивая воблою в бокале — / Газ выгнать, ибо от него икали»; АР-7140). Отсюда следует, что перед нами очередная самоироническая авторская маска, которая, кстати, уже возникала в черновиках «Письма с Канатчиковой дачи» (1977): «Мы смеялись до икоты, / Даже на пол прилегли, / Но ведь гибнут самолеты, / Исчезают корабли» (АР-8-46). Заметим, что «самолеты гибнут» и в «Аэрофлоте»..ю
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Сказанное выше позволяет понять и следующий черновой вариант: «Сидит в тоске о лете / С шампанским в туалете» (АР-7-140), — поскольку примерно в это же время Высоцкий пишет стихотворение «Давайте я спою вам в подражанье радиолам», где высказывает ту же мысль от первого лица: «Ну, например, о лете, которого не будет». Да и «с шампанским в туалете» лирический герой «сидел» в наброске 1967 года: «Я заветную бутылку / Из-за шкафа вытащу <.. > И по тихому в уборной / Чокнусь с унитазом я»[2762] («Ох, ругает меня милка…» /2; 568/). Кстати, в «Аэрофлоте» он тоже поругался с «милкой»: «Конфликт у нас с супругой был опять» (АР-7-132).
Таким образом, пассажир в Красноярске является одним из авторских двойников, который ведет себя так же, как и рассказчик: «Хочу в Одессе встретить Новый год» (АР-7-134) = «Сам Новый год и пьет сам за себя» (ср. еще в песне «Мы из породы битых, но живучих…», 1977: «Мы тоже пьем за старый новый год»; АР-11-76).
А теперь перейдем к более детальному сопоставлению «Аэрофлота» с другими произведениями, из которых первым на очереди будет, конечно, «Москва — Одесса» (1967), поскольку «Аэрофлот» является ее продолжением — неслучайно авторское название: «Через десять лет — всё так же»^[2763].
На своих концертах Высоцкий рассказывал предысторию этой песни и говорил, что она вошла в спектакль Театра сатиры «Последний парад» (1968): «И я в этот спектакль еще написал несколько песен. Одна из них даже имеет свою историю. Звучала она на пластинке. Это песня “Москва — Одесса”, которую я написал не специи-ально для спектакля, а раньше. Просто я однажды сидел трое суток в аэропорту во Внуково. Уже из принципа просто. Значит, то погрузят нас в самолет, то потом выведут. Я даже там организовал забастовку сидячую в самолете, но у нас появились штрейкбрехеры и от холода убежали. Потом мы ходили, подымали восстание. В общем, просто целые движения масс там были гигантские. Вот. Ну, это кончилось тем, что все-таки мы улетели в Одессу, а посадили нас в Симферополе»[2764].
Как видим, Высоцкий здесь фактически выступил в роли пролетарского вождя, поднявшего народные массы на революционное восстание (вспомним анкету 1970 года: «Самая замечательная историческая личность — Ленин. Гарибальди»). Поэтому в 1969 году маска пролетария встретится в «Поездке в город», в 1971 году — в «Песне автозавистника», в 1976 году — в «Гербарии», где лирический герой и его соратники совершат революцию и вырвутся на свободу, а в 1977-м — в «Письме с Канатчиковой дачи», где пациенты психбольницы будут сетовать: «Но для бунта, для скандала / Нам вождя не доставало» (АР-8-36).
Таким образом, в песне «Москва — Одесса» действует «чистый» лирический герой, а в «Аэрофлоте» он работает перегонщиком бульдозеров и прикрывается маской шута («Считайте меня полным идиотом, / Но я б и там летал Аэрофлотом»). Однако сам поэт не считал нужным скрывать личностный подтекст второй серии, поэтому на одном из концертов даже объединил их в одну песню, исполнив две строфы из «Аэрофлота» («Я вроде никуда не вылетаю…» и «В буфете взяли кожу индюка…»), а следом — без перехода — «Москву — Одессу»: «Вот и песня, которая называется “Москва — Одесса”. К ней есть эпиграф. Эпиграф, который как бы вот через десять лет. Теперешнее мое состояние. И я из теперешнего его пишу и пою про те времена»[2765].
