Именно в Южной Африке, оказавшись на средней ступени расовой пирамиды, верхушку которой составляли белые, а самый низ – черные африканцы, Ганди впервые почувствовал себя «индийцем». Активно выступая против дискриминации, он не только стал видным борцом за права своих соотечественников в Южной Африке, но и впервые задумался о том, что это значит – быть индийцем. Прежде он воспринимал себя как гуджаратца, как члена касты торговцев или как индуиста, но ни одна из этих составляющих его личности не была ключевой в формировании его представлений о жизни, характерных для современного подданного Британской империи. Только в Южной Африке Ганди смог оценить индийские традиции, которые ранее он так настойчиво обходил.
Новая философия Ганди зиждилась на трудах двух мыслителей – британского критика индустриальной современности и пожилого русского графа, который, как и Ганди, вырос в стране, где европеизация была навязана народу сверху, и, как и Ганди, разочаровался в таком порядке вещей. Первым был покойный Джон Рёскин, художественный и архитектурный критик, вставший на защиту традиционных, укорененных в национальной культуре декоративно-прикладных ремесел в бездушном индустриальном мире массового производства. Вторым – Лев Толстой, великий писатель, видевший в христианском пацифизме путь к избавлению от построенного на насилии современного мира. К письму, которое молодой Ганди отправил старику Толстому, индийский адвокат приложил английское издание своей брошюры 1909 года «Хинд Сварадж» («Самоуправление Индии»), написанной им всего за девять дней морского путешествия из Лондона в Южную Африку29. В ответном послании Толстой пожелал Ганди успехов в его антиимпериалистической борьбе и похвалил его сочинение в написанном от руки по-английски письме: «Я прочел вашу книгу с величайшим интересом, так как я думаю, что вопрос, который вы в ней обсуждаете, – пассивное сопротивление, – вопрос величайшей важности не только для Индии, но и для всего человечества»30.
Помимо стратегии ненасильственного сопротивления империи в «Хинд Сварадж» Ганди в общих чертах обрисовал свое видение истинной индийской независимости. Свобода, по Ганди – это нечто большее, чем получение индийцами контроля над созданными британцами властными структурами. Этот путь приведет лишь к созданию «Англистана» – материалистичной, индустриализированной Индии под властью надменных олигархов. «Глупостью было бы думать, что индийский Рокфеллер будет чем-то лучше американского Рокфеллера», – предупреждал Ганди31. Напротив, Индии следует вернуться к корням, к живым деревенским традициям натурального хозяйства и ремесленного производства, чтобы в итоге создать более гуманную альтернативу навязанной британцами системе. «Спасение Индии в том, чтобы разучиться всему, чему она научилась за последние пятьдесят лет, – писал Ганди. – Железные дороги, телеграфы, больницы, адвокаты, врачи и тому подобное – все должно уйти в небытие, а так называемые высшие классы должны научиться жить по совести, в соответствии с религиозными предписаниями – жить неспешной жизнью крестьян»32. Для Ганди лицемерие британских империалистов, которые строили современные города наподобие Бомбея, но намеренно не развивали внутренние районы, обернулось как раз тем худом, за которым кроется добро. Ради собственной экономической выгоды сохранив нетронутой сельскую Индию, англичане сохранили древние индийские традиции. Если индийцы снова научатся любить Индию, а не ту промышленно-городскую цивилизацию, которой их соблазняли колонизаторы, они смогут освободиться сами и освободить свою страну. Чтобы победить Радж, нужно не свергать его силой, а отречься от его ценностей.
Отречься от Раджа значило отречься от Бомбея. Ведь чем был Бомбей, если не самим Раджем, воплощенным в камне и металле? Именно в Бомбее, писал Ганди, индийцы порабощены больше всего. В сельской местности – «в глубинке, не испорченной еще железными дорогами»33 – люди были по-прежнему тесно связаны с землей, работая просто ради удовлетворения своих истинных потребностей. Но в городах, с их нескончаемым трудом и ускоренным железными дорогами ритмом жизни, все были закабалены. «Рабочие на фабриках стали рабами», – писал Ганди34. Даже богатые оказались в плену у своей ненасытности. Обеспеченный юрист, который целыми днями носился взад-вперед по майданам, представляя своих клиентов в Высоком суде, чтобы иметь возможность провести вечер в кинотеатре Eros, был в конечном счете немногим свободнее, чем обычный трудяга, бредущий с трижды проклятой фабрики в свой зачумленный чоул. «Раньше людей порабощали грубой физической силой, а сегодня они становятся рабами, поддаваясь искушению деньгами и роскошью, доступной только за деньги, – учил махатма»35. «Мы не можем осуждать владельцев заводов; мы можем им только посочувствовать»36. Бомбей с его фантастическими зданиями, шансом выбиться в люди и свободой кардинально менять свою жизнь с гордостью провозглашал себя «майя-нагри» – городом-миражом. Однако Ганди видел сквозь этот мираж и призывал своих соотечественников не предаваться иллюзиям.
Чтобы его последователи открыли для себя красоту сельской Индии и преодолели соблазны Бомбея, Ганди повел их по пройденному им самим духовному пути прочь от англофилии юношеских лет. Молодой Ганди – безупречно одетый бомбейский адвокат с британским образованием – и был архетипом колониального индийца, очарованного всем английским. «Индию поработили адвокаты… мы, люди говорящие по-английски», – признавался Ганди37. Но если костюм и поведение молодого Ганди были воплощением идеологии Раджа, с переменой его убеждений изменился и его внешний облик. Человек, который когда-то одевался, как лондонский денди, теперь ходил в набедренной повязке из домотканой материи («кхади»), сделанной с помощью обычной прялки, которую индийцы веками использовали до появления британских ткацких станков и огромных текстильных фабрик. По Ганди использование домотканой материи наносило удар в самое сердце колониализма. Самодостаточное кустарное производство не просто обходило экономические ограничения, по которым индийский хлопок должен был перерабатываться в ткань и одежду только в Англии, но и угрожало всему зданию промышленного капитализма. «Пока прядильное дело было живо, Индия процветала. Возьмемся же за прялки, чтобы Индия снова расцвела», – увещевал Ганди с развешанных по всему Бомбею плакатов38.
Желая подать пример соотечественникам, Ганди публично поклялся носить только домотканую одежду. «Перед лицом Господа торжественно клянусь с сегодняшнего дня и впредь в личных целях использовать исключительно ткань, произведенную в Индии из индийского хлопка, шелка или шерсти; клянусь полностью отказаться от использования иностранных тканей, а всю принадлежащую мне иностранную одежду уничтожить. Соблюдение этой клятвы подразумевает использование только материй, сотканных вручную из вручную же изготовленной пряжи»39. В 1921 году Ганди начал общенациональную кампанию за использование домотканой материи, в рамках которой провел в Бомбее несколько митингов и собраний.
Однако, противопоставив себя символическому Бомбею, издавна увлекшему воображение колониальных индийцев образами светлого будущего, Ганди противопоставил себя и Бомбею реальному, который был сердцем индийской экономики. Махатма совершенно не скрывал, какими последствиями может быть чревата его кампания за домотканую одежду для города, который зарабатывал на промышленном производстве тканей и импорте готовых товаров. «Бремя бойкота должно главным образом лечь на Бомбей», – пояснял он, ведь именно «Бомбей контролирует индийский рынок тканей»40.
Модный, космополитичный Бомбей все чаще вызывал раздражение у Ганди, призывавшего соотечественников самостоятельно обеспечивать себя всем необходимым. «Бомбей, первейший город Индии… как будто пребывает в тяжком сне, – гневался махатма. – Мне постоянно жалуются, что пряжу в Бомбее никто не прядет. Кхади там не покупают, и не видно, чтоб кто-нибудь их носил». Но суть проблемы состояла в глобальном характере Бомбея: космополит чувствовал себя тут своим, а провинциал – иностранцем. «На любой бомбейской улице найдется лавка, торгующая импортными тканями. Они на каждом перекрестке, на каждом шагу. Лавка, где продаются кхади, кажется здесь чем-то инородным, а вот магазин, полный иностранных товаров, наоборот – родным», – делился своими наблюдениями Ганди41.
Зная, какие убытки несут индийские коммерсанты Бомбея из-за кампании за домотканую одежду, лидеры Индийского национального конгресса пошли на компромисс. Хотя Ганди настаивал на исключительно домотканой материи, однако одежда из произведенных в Индии низкокачественных тканей была все же лучшим выбором, чем британская. В итоге руководство Конгресса заключило с текстильными магнатами Бомбея договор, по которому те обязались не закупать британское оборудование. Среди подписавших соглашение компаний была и E.D. Sassoon & Co., владельцами которой были бомбейские кузены сэра Виктора Сассуна – хозяина отеля Cathay в Шанхае. На ее рекламном объявлении того времени изображена карта Индии, на фоне которой стоит женщина в сари. Текст гласит: «Покупайте индийские ткани», и далее пояснение мелким шрифтом: «Этот знак – гарантия того, что наша ткань произведена из индийской пряжи, индийскими рабочими, индийской компанией»42. Тут явно чувствуется извиняющийся тон: компания, которая принадлежала евреям из Багдада и являлась частью семейной бизнес-империи, простиравшейся от Лондона до Шанхая, вынуждена была убеждать всех в том, какая она индийская. На самом деле она была типично бомбейской: технологически продвинутой, глобально ориентированной, лишенной расизма, современной. Но типично индийской она не была. Да и всему urbs prima, богатеющему на межконтинентальной торговле мегаполису, который всегда был одновременно и индийским, и международным, сложно было принять доктрину локальной экономической независимости, предложенную Ганди.
