— Солнышко мое!
Карие глаза смотрели мимо, в никуда. Я приложила ладонь к ввалившейся, колючей, как кухонная терка, щеке — невероятно, насколько Серый Волк отощал и постарел — на вид ему можно было дать лет сорок, а то и более. Пощелкала пальцами перед его лицом, чтобы привлечь к себе внимание. Туманный взгляд сфокусировался.
— Где я?
— Ты в больнице, Серенький.
— В больнице?.. Почему?
Поколебавшись секунду, я напомнила:
— В тебя стреляли… Не пугайся, родной, все уже позади. Видишь, ты поправляешься.
Волков дернул кадыком, и мне почудилось, что ему хочется безутешно расплакаться, как недавно поступила его жена. Ничего подобного! Глаза остались сухими.
Никита — третий лишний при нашем свидании — тронул меня за плечо:
— Заканчивай, ему трудно разговаривать.
— Отстань! Ты не понимаешь…
— А я говорю: не донимай больного, пошли!
Зря я его не послушалась. Сергей поморщился, скрипнул зубами и своим новым вопросом будто врезал мне под дых:
— А где Лялька?
— Лялька? Опять Лялька!.. А я тебя, случайно, не интересую? — Я задохнулась, перекосилась и не сразу почувствовала, как Никита поволок меня к выходу. Он поступил мудро — перенес мой припадок из палаты в коридор. — Задрал он уже со своей гадской Лялькой! Отпусти! Не могу! Ах, ох, ух, не могу про нее больше слышать: Лялька! Лялька! Лялька!.. Правильно она про него говорит: Волков — идиот, скотина рогатая! — орала я, извиваясь в крепких руках интерна.
— Тихо, Катерина, проехали! Я же объяснял: чувак не в себе, он ни хрена не соображает, как бы бредит.
— Бредит?! Да! Но бредит-то не мной, а Лялькой!..
— Прекрати! — Никита скрутил меня одной рукой, а другой зажал рот. — Ты-то здравый человек, это Волков неадекватен. Пойми, мать твою, у него в жилах дури больше, чем крови!
— А-а-а…
— Кончай, Катрин, а то нас сейчас обоих отсюда выведут.
— Катрин? И Сережка называет меня Катрин… — Я обмякла, будто снова попала в Афины и схлопотала солнечный удар. Зной. Спасительный глоток кока-колы. Меховой салон, в котором Волков сравнил меня с Катрин Денев, своей любимой актрисой, Серый Волк считал ее эталоном красоты и таланта… И, прекрасно понимая, что не похожа на знаменитую француженку, я все-таки сомлела…
— Успокоилась? — облегченно вздохнул Синев и разжал смирительные путы рук, а я, наоборот, приникла к нему:
— Кит, скажи, ведь Серый любил меня, если так называл?
— А то? Как можно не любить такую конфету?
Он вынул из кармана марлевую салфетку, заботливо вытер мой нос и, взяв меня за руку, как маленькую, повел к боковой лестнице. Мы спустились в длинный, запущенный переход, напоминавший бомбоубежище. Я спохватилась:
— Куда это ты меня ведешь?
— В одно клевое местечко, в тихую гавань, — интригующе усмехнулся Никита.
Переход был запутанным, как лабиринт. Не представляю, как он в нем ориентировался. Чем дальше, тем меньше мне хотелось углубляться в больничное подземелье. Вякнула насчет того, что мне здесь не нравится, попробовала повернуть назад. Но с Синевым особо не поспоришь — он лишь ускорил шаг, и вскоре мы очутились перед двустворчатой дверью, обитой корявой жестью. Парень пошурудил в навесном замке гнутым гвоздем, поднятым с пола, и радушно молвил:
— Прошу! Хозблок, лучший уголок нашей богадельни.
Дверь с омерзительным скрипом растворилась. В нос шибанул едкий запах карболки или еще какой-то дезинфекции, под ногами прошмыгнуло четвероногое существо — не то мышь, не то крыса, во тьме не разберешь. Азиз бы сказал: «Дрянь! Атас!» — и был бы абсолютно прав. Я вопросила, опасаясь заходить:
— И эту крысиную нору ты называешь тихой гаванью?! Здесь, наверное, полчища тараканов и пауков чалятся…
— Спокуха, насекомые и грызуны своих не трогают и не помешают нам поживиться чем-нибудь съедобным.
Синев прикрыл дверные створки и зажег карманный фонарик. Луч света проскользил по отнюдь не чистому полу, где из-под выщербленной плитки проглядывал серый бетон, по кафельным стенам, покрытым сальной копотью, и уперся в груду грязных тарных ящиков. Парень предложил мне взять любой из них и располагаться как дома. Ни в чем, дескать, себе не отказывай… В другой раз я побрезговала бы садиться, но переживания и крайнее возбуждение избавили от предрассудков. В душе, как море, штормили воспоминания, и недолго думая я обрушила их на Никиту, который отправился в кухонный отсек пошукать, что осталось в кастрюлях и холодильнике.
— Продолжай, Катрин, мне отсюда нормально слышно, — подбадривал меня он.
— …Сережка поехал за мной в Лутраки, потому что нас дико, бешено, безумно тянуло друг к другу. Понимаешь? — повысила я голос.
— Угу, чего уж тут непонятного, — невнятно, поскольку что-то лопал, ответил он и по-кошачьи заурчал от наслаждения.
— Денег на отель у Волкова не было, да и номеров свободных в бархатный сезон днем с огнем не сыскать, надо бронировать заранее, поэтому…
— Держи, Джульетта, подкрепляйся! Извиняй, фарфора и серебра нема. — Никита протянул мне гнутую алюминиевую ложку и тарелку, доверху наполненную холодной, комковатой пшенной кашей. Бледно-желтым цветом она напоминала луну.
— Экзотика! Пища богов! — оценила я пресную, водянистую больничную кашку. Была настолько голодна, что глотала, почти не жуя.
— Ну и что дальше?
— Ты конечно же думаешь, что у нас с Серегой был тривиальный, пошлый курортный роман?
— Да ничего я не думаю. Я знаю: этому чудаку крупно повезло с тобой. Кушай, набивай желудок, а голову не забивай!
Хорошо, что в темноте, при куцем свете фонарика на дохлых батарейках мы друг друга почти не видели. Не стыдно было откровенничать и уплетать дрянную кашу. Никита вовсе не спорил, но мне почему-то хотелось убеждать его, и я так распалилась, что выронила ложку:
— Пойми, это не важно, где найдешь свою любовь — на курорте, теннисном корте, в ресторане, в турпоходе…
— Да ясен пень!
— Нет, кому-то, может, и казалось, что наши отношения — легкая интрижка, просто секс. Но я-то знаю, что это не так. Встретила Серегу, и мир для меня перевернулся!.. Будто землетрясение приключилось. Понимаешь?
— Понимаю, — отозвался он, гремя крышкой от очередной обшариваемой кастрюли.
— Ведь это самое важное, самая большая удача в жизни — встретить свою любовь, правда?
— Угу, правда! — вторил обжора, обсасывая мозговую косточку, найденную в кастрюле. — Хочешь мяска?
Сбить меня с лирического пафоса ему тем не менее не удалось. Я все-таки выложила нашу с Сережкой историю любви, что называется, от Греции до наших дней. Тарелки опустели, мы составили их на пол, запили пшенку густым, тягучим киселем, отдававшим хлоркой. Парень использовал граненый стакан вместо пепельницы. Закурив, выпустил сигаретный дым из ноздрей и благодушно заключил:
