И опять сидит, молчит, в душе упрекая самого себя: бог ты мой, ночи-то стали уже короче!
— Не посылай его больше в Берлин! — вдруг раздается голос испанца.
Проходит полчаса. Оба молчат.
— Я не посылаю его. Если он едет, то по своей воле.
— Я бы не пускал.
Старику Комареку приходится сдерживать себя, когда он говорит с испанцем: его мучает ревность. Не нравится ему, что мальчишка так преклоняется перед испанцем. Сам ведь новую блестящую пряжку к поясу испанца пришил.
— Не езди он в Берлин, ты бы давно концы отдал, — говорит Комарек.
Молчание.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что ты его из-за меня в Берлин посылал?
— Я хочу сказать, что ты давно б концы отдал.
— Я могу и сегодня ночью уйти.
— Не нравится тебе у нас, никто тебя не держит.
— Что ж, так и сделаю.
— Никто тебя не держит.
Проходит час — ни тот ни другой не говорит ни слова. Иногда слышно, как лед трещит на озере.
— Ост сейчас, — произносит Комарек, вдевая нить в иглу. — На улицу выйти — верная смерть.
— Все равно пойду.
— Не то ведь я хотел сказать. До весны тебе надо у нас оставаться. Ты послушай меня, испанец: не то ведь я хотел сказать…
Однако постоянное напряжение в отношениях между испанцем и старым Комареком так никогда и не ослабевает: достаточно самого пустякового повода — и ссора.
Кошка у них объявилась. Полосатенькая, с белыми лапками. Сначала необыкновенно пуглива была, и они издали бросали ей рыбные потроха под засохший куст сирени. Теперь-то она уже совсем ручная и мурлычет, когда ее Генрих гладит. Испанец тоже любит гладить полосатенькую кошку.
— Поставим мы большое рыболовецкое дело, — говорит Генрих, — надо будет собаку завести.
— Да, и собаку.
— И наседка нам нужна, чтобы кур разводить. И голубей хорошо бы.
— Ладно, хочешь голубей — разводи голубей.
— Я думаю, дедушка Комарек, когда мы купим Шабернакское озеро, надо нам повозку для Орлика.
— Да, пожалуй, повозка нам нужна.
— А то как же нам сети к Шабернакскому озеру доставлять?
— Да, повозка нам просто необходима.
Как-то Генрих, проезжая верхом позади крестьянских садов, увидел в снегу мертвого зайца. Он соскочил с седла и понял, что заяц, оказывается, запутался в петле. Тельце его еще было теплое и мягкое. Тогда Генрих заметил и большие следы в снегу, ведущие вдоль садовых заборов. А из лесу сюда, к садам, шли заячьи следы. На снегу были видны и следы Орлика. Все они сходились перед маленьким лазом в заборе.
Генрих высвободил зайца из петли и положил поперек седла.
Праздник получился на славу! Дедушка Комарек ободрал зайца, и во всем доме долго пахло заячьим жарким.
После этого случая Генрих стал часто объезжать сады и приметил не один силок перед дырками в заборах. Следы крупных сапог были теперь хорошо вытоптаны, а иногда в них виднелись и следы женских ботинок. Однажды совсем незадолго до его прихода кто-то вынул зайца из петли и унес.
С тех пор Генрих стал еще затемно объезжать заборы и как-то снова нашел мертвого зайца. Снег вокруг был разрыхлен. Заяц уже окоченел — должно быть, всю ночь тут пролежал.
Неожиданно рядом с Генрихом оказалась старушка. Вынырнула из темноты и сразу зайца хочет схватить.
— Я его первым увидел, матушка Грипш. Он мой.
Однако старушка не сдавалась. Она, мол, еще до него обошла все заборы и видела зайца, когда Генриха тут еще не было.
— Никак этого не может быть, матушка Грипш. Снег-то свежий, а следов на нем твоих нет.
— Срам-то какой! У старушки зайчика отнимаешь! — крикнула старушка и потащила зайца за окоченевшие задние лапы.
— Да нет, матушка Грипш, послушай…
И вдруг этот Киткевитц, откуда ни возьмись! Схватил да и вырвал зайца у Генриха из рук. Но прежде чем уйти, он дохлым зайцем так ударил Орлика, что тот ускакал прямо в смежное поле.
Вдвоем они стояли и долго смотрели ему вслед, покуда черная тень не слилась с предрассветными сумерками.
— Я бы все равно тебе зайца оставил, матушка Грипш. Но ты ж сама начала: первой, мол, его увидела, и все такое прочее…
— Уж лучше б он тебе, сынок, достался.
— Я б тебе его отдал, матушка Грипш, — сказал Генрих и зашагал по глубокому снегу туда, где средь поля ждал его Орлик.
34
— Что ж это, школы у вас нет, что ли? — спросил испанец.
— А я не хожу в шабернакскую школу.
— Почему это ты в нашу школу не хочешь идти?
— Учителя нет. И потом, там одни беженцы.
— Но послушай, тебе ж надо в школу ходить.
— Я бы ходил, да дети шумят очень.
— Зачем ему в школу бегать? — сказал Комарек. — Там они все равно ничему не учатся.
— Как бы то ни было, а в школу ему надо ходить.
— Всему, что ему надо, он у меня научится. Сеть высохла, Генрих?
— Да, высохла.
— Видишь? Вот мы и пойдем рыбачить.
И все же на следующий день Генрих отправился в школу. Впервые после смерти Отвина. По дороге он дал себе зарок— любить старую учительницу, как ее любил Отвин. А вдруг он будет первым учеником в классе?
Записав его в журнал, учительница велела ему сесть за парту с Лузером. Ничего лучшего Генрих и не мог желать: наискосок сидела Сабина, девочка с большими глазами.
— Я много пропустил, Лузер?
Идет урок географии. Старая учительница спрашивает столицы разных стран. Шум стоит невообразимый. Учительница несколько раз повторяет свой вопрос. Дети дерутся. Петрус вырезает на парте ножом свое имя. Но Лузер, как полагается, поднимает руку. Сабина тоже. Генрих сидит тихо и тоже поднимает руку, хотя он не совсем уверен, надо ли отвечать «Рим» или «Копенгаген». Вызывают Лузера. Он говорит: «Гельсингфорс».
— Ты хороший ученик! — хвалит его учительница.
После обеда Генрих сидит дома и заучивает европейские столицы. Он записывает названия городов на картонке, а старый Комарек наперегонки с испанцем перечисляет известные ему города: «Москва — Париж — Дублин — Мадрид…» При этом он немного гордится, как хорошо он знает города.
— А вы в Мадриде тоже были? — спрашивает Генрих.
Испанец, кивнув, отвечает:
— Мадрид красивый город.
— Вы сражались в Мадриде?
— Да.
— А у вас был пулемет, когда вы сражались в Мадриде?
— Нет, у меня даже винтовки не было.
— Как же вы сражались без винтовки?
— У нас не хватало оружия.
— Как же вы тогда сражались?
Испанец, улыбаясь, смотрит в потолок.
— Двумя банками из-под консервов, — говорит он. — Начиняли их порохом, гвоздями, обрезками железа, и из каждой торчал хвостик бикфордова шнура.
— И вы их под фашистские танки кидали?
Заложив сплетенные руки под голову, испанец лежит на своей лежанке. Худой он очень. И губы тонкие-тонкие. Зарос щетиной.
— Когда убили Патрико, мне его карабин достался.
— А Патрико этот испанец был?
— Нет, его звали Патрик О’Коннель. Он был ирландцем.
— Значит, из Дублина, да?
— Нет, он из деревни был.
— А когда в него попала пуля, он еще говорил или сразу умер?
— Его убило наповал, — отвечает испанец.
— Я думал, мы тут столицы будем учить или как? — говорит Комарек. Он злится на испанца.
— А в Париже вы тоже в сражениях участвовали?
— Нет, в Париже нет.
— А вы были в Париже?
— Да, был, — отвечает испанец.
— Ну так как? Будем столицы учить или болтать попусту? — ворчит Комарек.
35
Впрочем, на следующее утро учительница уже не спрашивала европейские столицы, речь пошла о предлогах. Пожалуй, руку лучше не поднимать, решил Генрих. Снова вызвали Лузера, и он назвал все предлоги, как отщелкал.
На уроке пения Генрих чувствовал себя уже лучше — здесь-то он всегда обставит Лузера!
«На высокой желтой фуре!» — пели они. А Генрих пел и вторую и третью строфу так громко и хорошо, как их пел Отвин, хотя ребята, оборачиваясь, зажимали рты, делая вид, будто давятся от смеха.
«Нет, не быть мне первым учеником!» — подумал Генрих и на следующий день не пошел в Шабернак.
Но однажды, встретив Сабину, он узнал, что в школе теперь учат русский язык.
— Вот как, русский вы учите?
— Вторую неделю уже, — сказала девочка и сдунула локон со лба.
— Учитель у вас или учительница?
— Учительница.
— Говоришь, два раза в неделю у вас русский?
— Два раза.
— А завтра? Завтра у вас будет русский?
— Будет.
На всякий случай Генрих засунул в карман курточки красный плотницкий карандаш. По русскому он этого Лузера всегда обставит! И записочку с тремя печатями он из чемодана достал — пожелтела она уже, но печати хорошо видны. Ух и хитрый он мальчишка! Все нарочно подстроил так, чтобы опоздать на урок! А ведь и правда в классе стояла совсем незнакомая учительница. Широкая в плечах, решительная такая, по тоже немолодая.
