Время шло, и, несмотря на болезненное состояние, я ощутил голод. Девушки достали из своих сумок сыры и хлеб, консервированные паштеты и вино и принялись за еду, поделившись своим пиршеством с жандармами. Одна попыталась скормить мне маленький сэндвич (руки мои были так скованы, что я не смог бы есть, даже если бы мне позволили), но один из жандармов деликатно перехватил ее руку, твердо сказав:
– Нет.
В какой-то момент, спустя часы после отъезда из Перпиньяна, молодые женщины, убежденные, что ни я, ни жандармы по-английски ни бум-бум, принялись обсуждать свои амурные похождения на каникулах, причем вдаваясь в столь интимные детали, что я оторопел. Они сравнивали физические причиндалы, доблесть и выносливость своих разнообразных любовников в столь живописных выражениях, что меня бросило в краску. Я ни разу не был свидетелем подобных неформальных женских бесед, пестрящих словами из трех букв и непристойными комментариями. Я пришел к выводу, что еще многого не знаю о женщинах, в то же время гадая, какое место занял бы сам, прими я участие в их сексуальных Олимпийских играх. И мысленно пометил для себя, что надо подать заявку на участие, если нам доведется встретиться снова.
Нашим местом назначения был Париж. Подняв меня на ноги, жандармы распростились с дамами и выволокли меня с поезда. Но прежде я тоже сказал свое «прощай».
Когда меня уже выводили из дверей купе, я, вывернув голову, сладострастно ухмыльнулся троим молодым учительницам.
– Передайте всем привет в Филли от меня, – выговорил я с безупречным бронкским выговором.
Выражения их лиц вернули моему скукожившемуся эго толику уверенности.
Меня отвезли в парижскую тюрьму préfecture de police[39], передав préfet de police[40] – дородному лысеющему человеку с лоснящимися брылями и холодным, беспощадным взглядом. И тем не менее при виде меня этот взгляд выказал шок и отвращение, и префект незамедлительно взялся за исправление моего вида. Полицейский сопроводил меня в душ, и когда я отскреб с себя наслоения грязи дочиста, был призван цирюльник из числа заключенных, чтобы сбрить мою бороду и обкорнать гриву. Затем меня отконвоировали в камеру – на самом деле тесную и аскетичную, но по сравнению с моим предыдущим обиталищем казавшуюся апартаментами люкс.
Там имелась узкая железная койка с пролежанным матрасом и грубыми, но чистыми простынями, крошечный умывальник и самый взаправдашний туалет. А еще свет, выключавшийся снаружи.
– Можешь читать до девяти. Потом свет выключается, – уведомил меня страж.
Читать мне было нечего.
– Послушайте, я болен, – сказал я. – Можно мне повидать доктора, пожалуйста?
– Я спрошу.
Вернулся он часом позже, держа поднос с миской с жидким рагу, батончиком хлеба и емкостью с кофе.
– Доктора нет. Сожалею. – По-моему, последнее он сказал вполне искренне.
Рагу, где попадались кусочки мяса, показалось мне настоящим пиршеством. На деле же эта скудная трапеза оказалась слишком тяжелой для моего желудка, отвыкшего от обильного угощения. Не прошло и часа после еды, как я все выблевал обратно.
Я все еще не знал, что меня ждет. Не знал, привезли ли меня в Париж для нового суда, отбыл ли я свой срок здесь или меня передадут какому-нибудь другому правительству. Все мои расспросы наталкивались на категорический отказ.
Однако в Париже я не задержался. На следующее утро после завтрака кофе, хлебом и сыром, который мне удалось удержать в желудке, меня вывели из камеры, снова сковав по рукам и ногам, как дикого зверя. Пара жандармов усадили меня в фургон с окошками, приковав ноги цепью к болту в полу, и повезли по маршруту, который я скоро узнал. Мы направлялись в аэропорт Орли.
В аэропорту меня вывели из фургона и отконвоировали через терминал к служебной стойке Скандинавских авиалиний. Мое продвижение по терминалу привлекало максимум внимания; люди даже выходили из кафе и баров, чтобы поглазеть, как я шаркаю мимо, звеня кандалами.
Я узнал одну служащую, сидевшую за стойкой SAS. Однажды она обналичила для меня фальшивый чек, уж и не помню, на какую сумму. Если она и узнала меня, то не повела и бровью. Впрочем, чек она приняла у крепкого человека фунтов двухсот, загорелого и здорового. А кандальник перед ней был больным, мертвенно-бледным скелетом, согбенным и с ввалившимися глазами. На самом деле, едва бросив на меня взгляд, она тут же отвела глаза.
– Послушайте, вам же никакого вреда не будет, если вы мне скажете, что происходит, – умолял я жандармов, озиравших людской поток поблизости от билетной стойки.
– Ждем шведскую полицию, – отрывисто бросил один из них. – А теперь заткнись и больше с нами не заговаривай.
Внезапно перед ним остановилась миниатюрная, хорошо сложенная молодая женщина с длинными белокурыми волосами и лучезарными голубыми глазами, элегантно одетая в голубой костюм и плащ модного кроя. Под мышкой у нее была тоненькая кожаная сумка. У нее за спиной маячила более юная и высокая валькирия в сходном облачении, тоже державшая под мышкой сумку.
– Это Фрэнк Абигнейл? – осведомилась меньшая у жандарма слева от меня.
Тот закрыл меня, выставив ладонь.
– Не ваше дело, – огрызнулся он. – Как бы то ни было, посетителей к нему не допускают. Если этот человек ваш приятель, говорить вам с ним запрещено.
Сверкнув голубыми глазами, она расправила узкие плечики.
– Я говорю с вами, офицер, и снимите с него эти цепи, живо! – повелительным тоном бросила она. А потом улыбнулась, устремив на меня теплый взгляд. Черты ее смягчились. – Вы ведь Фрэнк Абигнейл, не так ли? – спросила она на безупречном английском. – Можно звать вас просто Фрэнк и на ты?
X. Фрэнк Абигнейл сбежал!
Оба жандарма оцепенели от изумления – двое матерых медведей, которым вдруг бросил вызов бурундучок. Я и сам воззрился, разинув рот, на это очаровательное создание, потребовавшее, чтобы меня освободили от цепей, и решительно настроенное отобрать меня у палачей.
Протянув изящную ладонь, она положила ее мне на запястье.
– Я инспектор шведской полиции Ян Лундстрём, национальная полиция. А это, – указала она на красивую девушку позади, – мой помощник инспектор Черстен Берглунд, и мы прибыли сопроводить вас в Швецию, где, как вам наверняка известно, вы предстанете перед уголовным судом.
Произнося все это, она извлекла из кармана небольшой кожаный бумажник и открыла его, чтобы продемонстрировать французским офицерам свои документы и золотой значок.
Один жандарм озадаченно поглядел на напарника. Второй достал стопку бумаг.
– Он ее пленник, – развел он руками. – Снимай цепи.
С меня сняли кандалы. Толпа зааплодировала, сопровождая овации свистом и топотом ног. Инспектор Лундстрём отвела меня в сторонку:
– Хочу, чтобы ты понял кое-что абсолютно четко, Фрэнк. В Швеции мы обычно не пользуемся наручниками и другими средствами ограничения свободы. Я лично их никогда не беру. И во время пути твоя свобода никак не будет ограничена. Но в Дании нас ждет пересадка, и моей стране пришлось внести залог, чтобы гарантировать нам следование через ее территорию. Это нормальная практика в подобных случаях.
На земле в Дании мы пробудем лишь час, Фрэнк. Но я несу обязательства перед французским правительством, перед датским правительством и перед собственным правительством за твою доставку в Швецию под арестом и должна позаботиться, чтобы ты не сбежал. Ну, могу тебя уверить, что шведские тюрьмы и места заключения ты найдешь весьма несхожими с французскими. Мы склонны думать, что с нашими заключенными обращаются гуманно.
Но позволь мне поведать вот что, Фрэнк: я вооружена. Черстен вооружена. Мы обе виртуозно владеем оружием. Если ты попытаешься сбежать, мы будем вынуждены стрелять. А если мы будем стрелять в тебя, Фрэнк, мы тебя убьем. Это тебе ясно?
Все это было сказано спокойно и без напора – таким тоном, каким подсказывают дорогу чужаку – с желанием помочь, но без дружелюбия. Она открыла большую сумку, которую несла на плечевой лямке. Среди содержимого выделялся полуавтоматический пистолет 45-го калибра.
Я поглядел на инспектора Берглунд. Та с ангельской улыбкой похлопала по собственной сумочке.
– Да, ясно, – сказал я.
На самом деле я думал, что она блефует. Ни одна из моих очаровательных пленительниц не производила на меня впечатления Энни Оукли[41].
Инспектор Лундстрём повернулась к служащей за билетной стойкой:
– Мы готовы.
Кивнув, девушка позвала из комнаты позади себя другого работника – молодого человека. Он проводил нас через кабинет позади стойки, через багажную зону, через служебную зону к трапу самолета.
Если бы не мой потрепанный вид, мы казались бы всего-навсего тремя обычными пассажирами. А судя по отсутствию интереса к моей наружности, меня, вероятно, сочли просто очередным хиппи.
