не переставая. И старики. Им никто не объясняет, что происходит, но женщины говорят, дым травит воздух.
– Так и есть. Ну да это вы и без меня знаете.
– Мне показалось, они не понимают, зачем мы приехали, к чему нам это кино о пожаре.
– Вы им объяснили?
– Как сумела, – ответила я. – Но едва ли им это поможет. Я имею в виду фильм.
– Это свидетельство. Документ.
Мы замолчали. Наконец я спросила:
– Что там, на скважинах?
– Рабочие поливали песок цементом. Вся пустыня в цементе. Тянули трубы к реке, чтобы качать воду. Завтра будут заливать огонь водой. Кинли надеется, что на этот раз все получится.
– Думаете, получится?
– Поглядим.
Я поджала губы.
– Мне кажется, я сумею уговорить их сниматься. В смысле, женщин.
– В нашем фильме?
– Пожар лишил их крова. Сломал им жизнь. Мне кажется, это важно показать.
Он прищурился: вот и вся похвала. Гольшири обдумывал мои слова.
– Вы пока их фотографируйте, – сказал он. – А если вам удастся уговорить их сниматься в фильме, я схожу посмотрю, что да как. – Он откашлялся и продолжал: – Но вам тоже придется поехать на съемки. – Гольшири повернулся ко мне. – Вы ведь не против?
Неужели он правда предлагает мне участвовать в съемках? Я сдержала улыбку.
– Конечно, – с бешено бьющимся сердцем ответила я.
23
В итоге пожар потушили взрывом. Сбросили с вертолета динамит прямо в огонь. Над пламенем ревел ветер, вертолет час пытался зависнуть над скважиной. Кружил, возвращался, снова кренился и качался на ветру, но в конце концов справился с задачей. Когда взрывчатка упала в скважину, земля содрогнулась, точно от подземного толчка, и все затихло. Я в тот день была в палаточном лагере. Дети привыкли к огню и дыму, но испугались взрыва и расплакались. Люди взывали к Богу, возносили отчаянные молитвы, но постепенно умолкли. Второй взрыв расколол тишину, я посмотрела вдаль: на горизонте бушевало пламя и черный дым.
Назавтра вместо огня из-под земли били газы. Воняло горящей нефтью, раскаленной сталью. Небо из черного стало серым, потом белесым. Так продолжалось три дня, а когда все прекратилось, Майрон Кинли уехал из Ирана. Теперь я могла приблизиться к скважинам, пробираясь меж развалин вместе с другими членами съемочной группы. Я фотографировала рабочих, которые таскали закопченные лестницы, насосы и шланги в грузовики и сбрасывали в залив: море навеки схоронит очередную тайну, следы пожара.
Кроме Кинли и его людей, в Абадане многие недели не было иностранцев, но теперь они постепенно возвращались. Шум их машин заполнил улицы, их голоса – кафе. Вскоре рабочие с семьями вернутся в Бумажный город и на скважины. Пожар бушевал девяносто один день, но теперь его потушили.
Мы пробыли в Абадане еще неделю. Днем, пока Гольшири и другие мужчины снимали скважины, я в одиночку бродила по городу. Уходила чуть свет, фотографировала бурьян, каким-то чудом уцелевший после пожара и палящего летнего зноя. В колонии царил продуманный порядок, скважины же выглядели безобразно, но я понимала, чем привлекли Гольшири эти края. Голая земля, суровое мужское молчание, буйство пламени, сравнимое лишь с безразличием стихии к окружающему миру. Унылый ландшафт оттенял красоту Абадана, но разглядеть ее можно было, лишь внимательно присмотревшись.
Дни летели быстро. Женщинам в лагере мое присутствие не мешало. Они привыкли ко мне, развлекали меня рассказами о прежней кочевой жизни, до нефтяных скважин, подчиненной мерной смене времен года. После пожара у них прибавилось хлопот. Им предстояло переехать обратно в Бумажный город, на такой жаре собираться было непросто.
Сперва я злилась, что мне не разрешают ходить на пожар, но потом поняла: никому из мужчин не довелось бы узнать то, что узнала я: жизнь в палаточном лагере, как женщины смеются, несмотря ни на что, как порой запевают песни. Их стойкость трогала меня до глубины души. Еще я наслаждалась тем, что здесь меня никто не знает. Для женщин я была приезжей из столицы, и только. В Тегеране на меня показывали пальцем, но сейчас мне казалось, будто все это было не со мной. Здесь меня никто не клеймил позором за то, что я пишу стихи, развелась с мужем или брожу одна. Я отличалась от них, но женщинам до этого не было дела.
И я подумала: там, где тебя никто не знает, ты лучше понимаешь себя.
В голове моей зрел смутный план. Прежде я выражала мысли и чувства через стихи. Когда я фотографировала, я тоже наблюдала и записывала, но если для сочинительства требовалось одиночество, то для этой задачи требовалось идти в люди. Было в этом что-то притягательное. Побывав в Абадане, я не только поняла, на что способна, но словно бы вышла в мир, стала частью общества. Я пока даже не мечтала о том, чтобы самой снимать фильмы (это невозможно было представить), но хотела научиться всему, чему только можно.
Я часами наблюдала, как работает Гольшири; наверное, так у нас с ним все и началось: с восхищения. Я не замечала в нем ни капли страха. Он все делал властно и хладнокровно, в том числе и учил меня работать. У него я научилась всему: искать место для съемок, выбирать ракурс, обращаться с кинокамерой. Смотреть в видоискатель, выбирать цель, нажимать кнопку. Меня ободряла его уверенность, и вскоре я осознала, что с помощью образов у меня получается описать событие или место ничуть не хуже, чем с помощью слов.
По вечерам мы сидели во дворе и курили, отгоняя комаров. Он рассказывал о себе, я молча слушала. Я узнала, что он родился на юге, в Ширазе, городе поэтов, в богатой и знатной семье. Ученые мужи из рода Гольшири проводили дни в досужих раздумьях, однако на его образование главным образом повлияла мать, не умевшая даже написать своего имени. В один прекрасный день она взяла сына за руку и пошла в ближайшую школу. Она хотела выучиться грамоте, причем хотела так сильно, что когда муж принялся возражать – это-де помешает ей исполнять родительские обязанности, – она попросту взяла сына за руку и повела с собой. Ему тогда было четыре года.
Английский он выучил самостоятельно, в доме отца в Ширазе: положив на колени пухлый словарь, слушал радиопередачи Би-би-си и Сети вооруженных сил США. «Зачем тебе это нужно?» – недоумевали дед и отец. Америка считалась йенге донья, краем света. Гольшири воспитывали в убеждении, что персидская поэзия – вершина мировой литературы (признавая, впрочем, что некоторые произведения французских и английских писателей тоже чего-то стоят). Иранская знать по-прежнему брала пример с Европы, он же присматривался к Новому Свету.
В тринадцать лет он открыл для себя американскую литературу – в частности, Хемингуэя – и изумился тому, что, оказывается, историю можно рассказать такими простыми словами и персонажи этих американских романов так близки ему по духу. Постепенно он стал переводить эти книги на фарси, но то, что у него выходило, ничуть не напоминало фарси: его родной язык изменился под влиянием английского, стал резок и скуп, да и сам он из мальчишки с костлявыми коленками превратился в мужчину сродни этим героям. Тогда-то он и начал писать рассказы.
Я спросила, почему же он бросил писать.
– От рассказов не было толку, – помолчав, мрачно ответил он и нахмурился. Поскольку народ у нас преимущественно неграмотный, то, что он делал, для большинства было лишено всякого смысла, объяснил Гольшири. Нет, в писатели он не метил. Читать по-прежнему любил, но начал учиться видеть мир через образы и звуки, приспосабливая любимые рассказы и романы к кинематографическим приемам. По натуре он всегда был независимым и, судя по тому, что он о себе рассказывал, не испытывал необходимости зарабатывать фильмами на жизнь. Став режиссером, он мог подолгу работать в одиночку, что его устраивало, и заниматься проектом столько, сколько считал нужным.
В абаданском пожаре Гольшири увидел всю историю нашей страны, однако в эти края (и в кино) его влекло нечто более важное. Для съемок требовалась власть. Мастерство. Чтобы фильм увлекал зрителя. Когда мы работали вместе, я поняла, что
