блокнот, фотоаппарат Лейлы и несколько катушек пленки. Усевшись на полку и раздернув занавеску, я стала смотреть на долину за окном. Через полчаса после того, как мы выехали из Тегерана, показалась Соляная пустыня[39], окаймленная горами Загрос; вдали белел пик Демавенда. Это все, что осталось от древнего моря, некогда покрывавшего всю территорию Ирана. Далее я увидела голубые купола минаретов мавзолея Фатимы[40] и ютившиеся меж холмов заброшенные деревни. Потом остались только камни, песок и небо.
Путешествие выдалось долгим. Я засыпала, просыпалась, читала книгу, писала заметки, гадая, чем занимаются остальные. Мы ехали вшестером. Гольшири намеревался осмотреть натуру, поэтому в большой съемочной группе не было нужды: только он, его брат Шахрам, оператор, два ассистента да я. Мне, как единственной женщине, отвели отдельное купе; мои спутники заняли два купе в другом вагоне. К Гольшири я питала противоречивые чувства: любопытство мешалось во мне с недоумением и досадой. Мне говорили, он собирает съемочную группу непосредственно перед съемкой, убедившись, что сюжет того стоит. Впоследствии оказалось, что он ехал в Абадан, уже зная: там его ждет сюжет – важный сюжет, связанный с еще более важными сюжетами. Я согласилась поехать с ним, толком не понимая, что от меня потребуется, однако мне нужно было многое доказать – не только другим (поскольку я была единственной женщиной), но и себе, моему закрытому прошлому, жизни, которую я оставила позади.
На следующий день мы приехали в Хорремшехр. Я вышла из вокзала, прикрыла глаза рукой от яркого солнца и огляделась. Белое вспухшее солнце. Восемь утра, но зной уже обжигает, по спине течет пот.
Шофера мое присутствие явно смутило. Женщина в компании мужчин? Без чадры и обручального кольца? Он вытаращился на меня, раскрыв рот, но Гольшири открыл переднюю пассажирскую дверь, жестом предложил мне сесть и вручил мою сумку, которую я поставила в ногах. Кожаные сиденья раскалились от утреннего солнца – а может, не успели остыть со вчерашнего дня.
В молчании мы тронулись в путь: я впереди, Гольшири с двумя ассистентами сзади. Шахрам с оператором ехали в другой машине. Абадан располагался на узком илистом берегу реки на юго-западной окраине Ирана, возле самой границы с Ираком. В нескольких километрах от железнодорожного вокзала росла пальмовая роща; на подъезде к городу я увидела вдалеке трубы и пламя.
Перевалив через рельсы, мы очутились на ровной мощеной дороге, по которой доехали до улицы, застроенной белыми домишками, в точности похожими друг на друга. У всех на подоконниках стояли ящики для цветов – правда, цветов в них не было; окна были забраны ставнями. Тихие улочки были пустынны, лишь раз-другой мимо проехала машина – шофер да темный силуэт пассажира на заднем сиденье.
Мы катили вперед, мимо домиков с закрытыми ставнями. Пыльные улочки сменились мощеными тенистыми бульварами с рядами пальм. Показалась табличка на английском с названием какого-то загородного клуба, и за деревянным знаком «Поместье Хартфордшир» мы свернули на частную дорожку.
– Там киностудия, – сказал один из ассистентов.
Издалека все казалось красивым: несколько лепившихся друг к другу домов с верандами, сад и теннисные корты. Когда мы подъехали ближе, я заметила, что бассейн пуст, плитка растрескалась, газон – в земляных проплешинах, а трава желтая и сухая, как солома.
Воздух в доме был влажный, пыльный и спертый. Мне отвели просторную комнату на первом этаже; остальные разместились на втором, Гольшири поселили в бывшем каретнике. Я сняла постельное белье. Завтра выстираю и развешу сушиться на террасе. От нестерпимой жары у меня разламывалась голова. Утром нам предстояло отправиться к горящим скважинам. Не разуваясь, я без сил рухнула на голый матрас; блуза и брюки прилипли к телу.
– Раньше в этой деревне жили пять сотен человек, – сообщил Гольшири наутро, когда мы пошли на месторождение. Он побрился, во влажных волосах виднелись следы гребенки. Он был в парусиновом пиджаке, на плече у него висела кожаная сумка со съемочным оборудованием.
Я достала из своей сумки «лейку», повесила на шею и вслед за Гольшири вышла из дома. Остальных уже след простыл. Над дорогой мерцало марево, асфальт пружинил под ногами. Я пыталась поспеть за Гольшири. Шагать рядом с ним было приятно и непривычно: я вдруг подумала, что мы с ним впервые вдвоем.
Небо было в белесой дымке. Над нами кружили чайки. Дорога шла вдоль забора из гофрированного металла; вдали тянулись нефтяные скважины, их насосы бездействовали из-за пожаров.
– Что случилось с деревней? Почему она опустела?
– Иранская нефть отличается от всех прочих, и англичане это поняли сразу, как только попали сюда. В 1920-е годы средняя скважина на большинстве месторождений давала четыре с половиной галлона в сутки, здесь же из земли каждый день извергаются почти десять тысяч баррелей нефти. Британцы смекнули, что добывать ее тут проще простого: нефть сама из земли бьет, и вскоре завезли оборудование, насосы, рабочих. Четыре года назад это месторождение купила «Би-Пи», «Бритиш Петролеум», и превратила в самое прибыльное британское предприятие на свете. Все, что им нужно, как тогда, так и теперь, – рабочие. Иранские рабочие.
Мы пересекли лужайку и продолжили путь по грунтовой дороге, вдоль которой тянулись заброшенные магазинчики. Под деревом сидели на корточках двое мальчишек, играли в стеклянные шарики. Позади них высился большой рекламный щит на хлипких деревянных подпорках. Внизу на щите было написано «Кока-кола» на английском и фарси, на картинке красивая девушка подносила к губам зеленую бутылку.
– Это так называемый «Бумажный город», – Гольшири указал на виднеющиеся поодаль лачуги из глины и ржавого железа.
Вокруг нас вилась мошкара, я отмахивалась, но тщетно. Я прикрыла нос рукой, стараясь дышать через шарф. В девять утра было уже тридцать градусов с лишним, а к полудню будет под пятьдесят. Воняло нефтью. Вечером я попытаюсь смыть с себя этот запах, но, даже засыпая, буду чуять сернистый душок – то ли от моей кожи, то ли сам здешний воздух настолько им пропитался.
– Раньше здесь были склады, – продолжал Гольшири. – В них теснились четыреста человек. Без малейших удобств. Каждой семье отвели пару квадратных метров и дали одно одеяло: на нем они и спали, прямо на полу. Потом «Би-Пи» разрешила рабочим выстроить себе хижины из старых железных бочек из-под нефти. Мужчины трудились на скважинах по восемнадцать часов. Им платили пятьдесят центов в день. Весны здесь не бывает: или лето, или зима. Зимой все затапливает, кругом грязи по колено.
– Откуда взялись все эти рабочие?
– Как только прошел слух, что англичане ищут рабочую силу, сюда стали стекаться жители окрестных деревень. «Би-Пи» выстроила здесь все. И эти лачуги, – он махнул в сторону, – и загородный клуб, и теннисные корты. Иранцев туда не пускают даже попить воды.
– Два отдельных мира, – вставила я.
– Именно.
Мы приблизились к скважинам. Казалось, день померк: небо заволокло черным дымом пожара. Огонь, точно гейзер, бил в небо; пламя душило, как ветер. Зной лизал мне лицо, слышно было лишь как огонь гудит и трещит на ветру. Я шагала вслед за Гольшири к колодцам, но порывы ветра были такой силы, что идти стало практически невозможно. Мы не сдавались. Шли мы молча: говорить было нечего. Дым и сажа ели глаза. Я сдернула с шеи шарф, закрыла лицо. За стенами пламени маячили фигуры в касках и комбинезонах, темные торсы, черные руки. Рабочие. Лиц в мареве было не разглядеть, слов не разобрать за гулом огня.
Я поглядела на Гольшири.
– Как начался пожар? – крикнула я.
Он откинул волосы со лба. Лицо его было в саже.
– Точно неизвестно, скорее всего, от случайной искры. Одни говорят, будто скважины подожгли сами рабочие, но верится в это с трудом. Эти скважины их кормят. Другой работы здесь нет. Вообще никакой. Да и нефтяная компания от подобной теории не в восторге. Где им еще взять людей, чтобы бороться с огнем? Тут нет других рабочих, только местные.
– И как они его потушат?
– В этом-то и загвоздка. – Гольшири не сводил глаз с пылающих скважин. – Видите ли, пожар, тем
