щекам катились слезы.
Я испугалась, что, если пошевелюсь, они заметят меня. Решила, что мужчина – ее любовник; по их напряженному шепоту подумала, что они ссорятся. Я стояла на площадке, гадая, что все это значит, но чуть погодя все же отважилась уйти: толстый ковер заглушил мои шаги.
В седьмом часу я спустилась на кухню. Лейла резала петрушку и кинзу для рагу. Глаза ее покраснели от слез, но о своем посетителе она не упомянула. Я рассказала ей, как помогала Амиру редактировать сценарий, она великодушно выслушала меня, спросила, о чем он, что я о нем думаю.
Лейла была рассеянна. Молчалива. Перебирая зелень, выронила нож, и он со стуком упал на пол. Она наклонилась, подняла его, но неловко, и порезала руку.
Я перевязала ей ладонь полотенцем, чтобы остановить кровь. Лейла взглянула на меня – впервые за вечер, и я догадалась: она знает, что я видела ее гостя.
– Брат приезжал, Рахим, – сказала она. – Он связался с «Туде» и теперь…
– Твой брат – коммунист? – перебила я. Судя по тому, что мне доводилось слышать, коммунисты все бедняки, собираются в грязных темных подвалах и читают запрещенные западные книги, хотя что это за книги и почему они запрещены, я не знала. Я представила себе брата Лейлы в образе бородатого революционера в потрепанной рубашке. Какая нелепость.
Она заметила мое недоумение.
– Да у нас чуть ли не половина коммунистов – из богатых, а то и знатных семейств. Кому, как не им, понимать все их пороки? Переворот его изменил, но он всегда был идеалистом, причем бескомпромиссным. Слышать не хотел ни о наследстве, ни об этом доме.
– И теперь у него проблемы с правительством?
– Похоже на то. Он годами критиковал шаха, говорил о коррупции при дворе, о необходимости перемен. Разумеется, он прав, но после переворота на диссидентов обрушились гонения. Причем не только на коммунистов, но и на националистов и исламистов. В общем, все, кто против монархии, попали в черные списки.
– Ему угрожает опасность?
– Он говорит, что нет, но я ему не верю. Иначе почему он не сказал мне, где остановился? – Лейла закрыла глаза, глубоко вздохнула, открыла глаза и с тревогой посмотрела на меня.
– Форуг…
– Что?
– Не говори никому, что он был здесь. Мне не следовало тебе рассказывать, но…
– Но у нас не должно быть секретов друг от друга.
Она промолчала.
– Никаких секретов, – повторила я, – слышишь?
– Ну конечно, – ответила Лейла, улыбнулась еле заметно, когда я взяла ее за руку, но снова замолчала и уставилась вдаль.
– Господину Гольшири нужен женский голос.
Я работала в студии секретаршей уже более полугода и научилась выполнять свои обязанности в два раза быстрее прежнего, так что у меня оставалась масса времени, чтобы писать стихи. Вот и сейчас я билась над очередными строчками, когда Амир заглянул в приемную и позвал меня. Я понятия не имела, зачем Гольшири понадобился женский голос, но сунула листок со стихотворением под стопку бумаг и вслед за Амиром направилась в тон-ателье.
О Гольшири я даже не вспоминала – или, по крайней мере, уверила себя в этом. Теперь же, заслышав его голос, доносящийся из тон-ателье, я почувствовала волнение. В комнате было накурено и темно, так что я не сразу его разглядела. Когда глаза привыкли к полумраку, я увидела в глубине длинный стол, за которым сидели Гольшири с братом Шахрамом и еще какие-то мужчины. Я подошла к столу, села на стул. Гольшири поднял глаза от бумаг, кивнул мне, но не улыбнулся.
– Будьте добры, Форуг, прочтите вот это. – Шахрам вручил мне текст и наушники. Он был такой же смуглый и кареглазый, как брат, но держался приветливее. Беспечнее.
Я разгладила бумагу, подалась к микрофону. В ателье воцарилась тишина. Я глубоко вздохнула и стала читать. Раз-другой запнулась, начала сначала, но вскоре сообразила: это все равно что читать вслух стихотворение. Голос мой окреп, я и забыла, что за мной наблюдают. Закончив, я посмотрела на Гольшири, увидела, что и другие смотрят на него: здесь все решал он. Включили мою запись. Голос звучал мягко, но увереннее, чем я думала.
– На этом все, спасибо, – сказал Гольшири.
Я встала, но он жестом попросил меня сесть.
– Я хотел спросить вас кое о чем.
Он махнул механику в аппаратной. Снова воцарилась тишина: слышен был только стрекот проектора да шелест пленки. На экране появились кадры: дальние планы пустыни, пейзажи, лицо ребенка. Черно-белые образы изредка сменялись акварельными. На нескольких кадрах сбоку или на заднем плане, не глядя в камеру, стоял какой-то мужчина. Все это было непохоже ни на один фильм из тех, что мне доводилось видеть.
– Что скажете? – спросил Гольшири, когда пленка закончилась.
Я удивилась вопросу и не сразу нашлась с ответом.
– Образы очень яркие, но голос за кадром слишком холодный и властный, – заметила я. – Точно говорит Бог – или это чьи-то представления о Боге.
– А вы как бы сделали?
Я понимала, что играю с огнем и рискую его обидеть, но почему не ответить честно, тем более что он сам спросил?
– Я бы сделала голос за кадром мягче, – сказала я. – Тогда зритель проникнется этой историей. Более теплая интонация вызовет сочувствие и ощущение сопричастности.
Он промолчал, и я вышла из ателье, но готова была поклясться, что он обдумывает мое предложение.
Или зря я сказала, что думала? К вечеру я получила ответ. В виде приглашения.
– Они с братом и ассистентами едут в Абадан собирать материал для нового фильма, – сообщил мне Амир. Судя по выражению лица, его не меньше меня удивило то, что ему поручили мне передать. – Он хочет, чтобы вы поехали с ними.
– Поехала с ними? Я?
– Именно так.
Сперва я даже не поняла, что он говорит, но потом до меня дошло, и я вспыхнула.
– А что там, в Абадане? – спросила я.
Амир нахмурился.
– Вы разве не знаете?
Я покачала головой.
– Нефть, – ответил он. – Нефть и куча проблем.
22
На протяжении тысячелетий иранская нефть оставалась тайной земли. Всякий раз, как зороастрийцы – то есть древние персы, считавшие огонь основой всего живого, – находили нефть, они принимали это как знак того, что под землею бушует пламя, и строили храмы своим богам; сама же нефть нужна была им, лишь когда остывала и твердела: тогда они вырезали из нее статуэтки и смолили ею корабли. Все изменилось в начале 1900-х, когда в Иран пришли англичане. Обнаружив в южных провинциях нефть, они выстроили машины для нефтедобычи, отправили контролеров для охраны и транспортировки. В одном лишь Абадане ежегодно разливали в цистерны триста тысяч баррелей нефти и развозили по всем крупным городам мира. «Судьба послала нам дар из волшебной страны, о котором мы не смели мечтать», – писал об иранской нефти Уинстон Черчилль.
Потом пришел Мохаммед Мосаддык. Премьер-министр Ирана казался хмурым, точно его возмущало все, что творится вокруг: насколько известно, так и было. Он с юных лет был одержим идеей о независимости Ирана. Со временем эта идея переросла в убеждение, что иранская нефть должна принадлежать Ирану. Политики в Лондоне и Вашингтоне называли его «безумцем», на что он хладнокровно отвечал: «Иранская нефть принадлежит Ирану».
Какое-то время так и было, но в 1953-м случился переворот, Мосаддыка сместили, к власти привели шаха, и Англия с Америкой ужесточили контроль над иранской нефтью. В 1950-х не было ничего важнее нефти. Кто и о чем бы ни говорил, все неизменно сворачивали на нефть: как ее добывают, кому позволено ее экспортировать и продавать, что будет, если однажды Иран все же получит в свое распоряжение скважины (а следовательно, и прибыль от торговли нефтью). Махинации, преступления и в первую очередь жадность: злоупотребления не знали меры, пока в 1958 году сама земля не ответила людям пожаром.
* * *
Поезд катил на юг, паровоз пыхтел по рельсам, оставляя за собой две железные борозды; вдалеке маячили темные очертания гор Загрос. В моем купе пахло кожей и камфарой; слышно было, как стучат колеса. На мне были брюки цвета хаки, просторная хлопчатобумажная блуза, купленная специально для этой поездки, на ногах – мягкие парусиновые сандалии на веревочной подошве. В сумке лежал новый
