творчества.
– И в чем же она заключается? – спросил Дарьюш Гольшири.
– Вы наверняка и сами знаете, господин Гольшири.
– Мне интересно услышать это от вас, госпожа Фаррохзад.
– В том, чтобы налаживать связи, – ответила я. – И не только между идеями, но и между людьми.
Он легонько кивнул и улыбнулся – мне показалось, с одобрением. Или даже с восхищением. Я вздернула подбородок, глубоко вздохнула и улыбнулась в ответ.
* * *
Какая бы сила ни тянула меня прочь от того места, где бы мне следовало быть, от той жизни, которую мне следовало бы вести, – я ее не утратила. Она осталась во мне – и теперь влекла меня в другую сторону.
Вечеринка закончилась глубоко за полночь: уже забрезжил рассвет.
– Расскажи мне о Дарьюше Гольшири, – попросила я Лейлу, когда ушли последние гости. – Ты хорошо его знаешь?
Она была порядочно пьяна, глаза ее блестели. В одной руке она держала бокал вина, другой обняла меня за талию, и мы вместе поднялись по лестнице.
– Мы знакомы очень давно, наши семьи были близки, но по-настоящему Льва не знает никто, что лишь доказывает его гениальность. Он начинал внештатным корреспондентом американских информагентств. Теперь все его называют первым серьезным иранским режиссером. Его фильмы смотрят за рубежом.
Мы добрались до площадки, и Лейла остановилась поправить бретельку платья.
– Я слышала, он любит брать на работу людей с небольшим опытом или вообще без опыта в кинематографе. Особенно писателей и поэтов.
– Писателей и поэтов? Почему?
– Разве ты не знаешь? Десять лет назад все хотели быть писателями и поэтами. Теперь все хотят быть кинематографистами. Им кажется, что это кратчайший путь к славе. – Она закатила глаза. – Дарьюш Гольшири и сам начинал как писатель. С той лишь разницей, что у него это действительно получалось. Не знаю, почему он перестал писать. Как бы то ни было, теперь у него своя киностудия, он набирает писателей со всей столицы и всем находит работу. Я слышала, недавно он заказал сценарий Садеку Чубаку[38].
– Какой он? – спросила я, когда мы вошли в ее комнату. – Я имею в виду, помимо кино.
– Высокомерный. – Лейла присела на кровать. – Бескомпромиссный. – Она расстегнула сережки, сняла туфли, растерла ступни, подняла на меня глаза. – А почему ты спрашиваешь?
– Хочу поискать работу, – выпалила я наобум, потому что эта мысль пришла мне в голову только что. – Если он берет на работу писателей, может, и для меня там что-нибудь найдется. – Чем дальше, тем разумнее казалась мне эта мысль. – Что скажешь?
Лейла озадаченно нахмурилась.
– Ты же знаешь, что можешь жить здесь сколько пожелаешь? И что тебе незачем беспокоиться о работе?
– Знаю. Но мне хочется. Работать, я имею в виду.
Она взглянула на меня, склонив голову набок.
– Ты хочешь работать на студии Гольшири?
– Почему бы и нет.
Лейла ничего не ответила, я подумала, что она примется меня расспрашивать, отговаривать, но она сказала лишь:
– Вот и славно.
21
Я подъехала к студии Гольшири на шикарном синем спортивном автомобиле, подаренном год назад Лейлой: мне никогда не делали таких дорогих подарков. На мои протесты она лишь отмахнулась:
– Так ты сможешь вернуться к жизни и ни от кого не зависеть.
Она с удовольствием учила меня ездить. Мы неделю тренировались на извилистых дорожках за ее домом. Я сразу же полюбила водить машину: мне нравились свобода и сила, увлекающие меня вперед, меня охватывал восторг, когда я вовремя переключалась на пониженную передачу; автомобиль казался мне продолжением моего тела, когда я катила по горным серпантинам или на прямой выжимала до упора педаль газа и меня вдавливало в спинку сиденья.
Но в то утро я сжимала руль трясущимися руками и плелась еле-еле, так что едва не опоздала на работу.
– Значит, вы и есть поэт Форуг Фаррохзад! – сказал узкобедрый юноша по имени Амир, который в первый день встретил меня на студии.
– Да, это я.
Он оглядел меня с головы до ног. Я была в плаще, черной юбке клеш, блузке в горошек и красных туфлях на низком каблуке. Юноша улыбнулся и ответил:
– Я читал ваши стихи.
– Правда? – Я сняла плащ. – И какие же?
– Все! В школе мы передавали их из рук в руки. Девчонки наши их обожали. Знали их наизусть.
Мне говорили, что «Грех» и кое-какие из новых моих стихов любят студентки и старшеклассницы, но я только сейчас услышала об этом из первых уст. Я улыбнулась.
– А вы? Вам они тоже нравились?
– Да, я знал их наизусть. Отличные стихи. Наверняка помню до сих пор. Хотите, прочту?
– Может, потом, когда мы получше узнаем друг друга, – улыбнулась я.
Я ожидала, что он рассмеется; он рассмеялся, и я поняла, что мы поладим.
Я прошла за Амиром в приемную, он указал на свободный стол и объяснил, что мне предстоит выполнять обязанности секретарши, а когда выпадет свободная минутка, перепечатывать синопсисы и сценарные заявки. Я встревожилась, поскольку не умела пользоваться машинкой. Стихотворения я писала от руки, печатать мне не доводилось.
– Ничего, научитесь, – успокоил меня Амир, когда я поделилась с ним своими сомнениями. – Кстати, – между прочим спросил он, – вы что-нибудь знаете о том, как снимают кино?
– Примерно столько же, сколько об обязанностях секретарши, и гораздо, гораздо меньше, чем о поэзии.
– Что ж, судя по вашим стихам, вы в этом профессионал, – заметил Амир, – но зачем вам тратить время на нас?
Я рассмеялась.
– Сколько поэтов, по-вашему, зарабатывают на жизнь стихами?
Он не ответил.
– Вот именно, Амир-джан. Ни один.
В то первое утро за столиком в душной и тусклой приемной я разбиралась, как работает селектор. Самый младший ассистент, Амир писал рекламные тексты лучше всех на студии. Работал он зверски-сосредоточенно, на меня почти не обращал внимания, и я радовалась этой свободе. Мне повезло, что меня вообще взяли: мало кто из женщин ходил на работу. Остальные сотрудники меня едва замечали – скорее всего, они думали, что я толком не умею ни читать, ни писать и сижу тут в лучшем случае для украшения, а потому и не заговаривали со мной.
Днем я, то и дело озираясь, отважилась пойти к кабинету Дарьюша Гольшири. Я не видела его с вечеринки у Лейлы, но постоянно возвращалась мыслями к нашей беседе. Я думала о нем не переставая. Все время вспоминала его насмешливую улыбку, блестящие карие глаза. Гадала, что именно значит его внимание (если, конечно, оно вообще что-то значило).
В четыре часа я, набравшись смелости, спросила у Амира, когда же я увижу нашего босса. В царящей на студии напряженной тишине, казалось, наш разговор слышали все до единого.
– Он обычно где-то на съемках, – пояснил Амир, делая пометки в материалах для прессы. – Или у себя на студии в Даррусе, это в северной части Тегерана. Он лично занимается монтажом. Он очень дотошный. И упорный. Порой проводит на студии по нескольку недель, а здесь не показывается вовсе. – Он поднял глаза. – А почему вы спрашиваете?
– Просто так, – я притворилась, будто разглядываю папку в моих руках. Гольшири я не увидела ни в тот день, ни на второй, ни на третий. Я-то думала, что после нашей дружеской болтовни на вечеринке он обрадуется, встретив меня на студии, а то и сам захочет меня разыскать, но он ничего такого не сделал. Недели через три он наконец приехал, и мне показалось, он даже не знал, что я теперь работаю у него.
Однажды вечером я вернулась домой с работы и взлетела по лестнице в комнату Лейлы, на ходу стаскивая перчатки. Мне не терпелось ей рассказать, что Амир попросил меня помочь с редактурой нового сценария. Но сообщить ей об этом не удалось. Я ступила на площадку возле ее двери и замерла как вкопанная. Из комнаты доносились голоса. Мне показалось, что я услышала плач. Дверь была приоткрыта, я осторожно заглянула в щелку. Спиной ко мне стоял высокий мужчина с блестящими черными волосами. Молодой, лет двадцати пяти – тридцати; под тонкой рубашкой проступали лопатки. Лейла сидела в кресле, волосы падали ей на лицо. Она держалась за лоб, по ее
