— Да нет же, Ролан, ошибаешься. Партия, вермахт и рабочий Фронт.
— А мы куда, нам, выходит, и сказать уже нечего?
— Новый дух, ха-ха! Он не видел дальше своего носа, этот Граббе. Чего он там еще болтал? Мы у него были рабочими земли, а весь мир — машиной, которая бодро марширует вперед, чем-то, что еще нужно создать и организовать, но не ради нас самих, ради будущего. Чтоб я сдох! Мы должны копаться в земле, воздерживаться от мяса — и все ради будущего, ради послезавтра, ради неведомо какого года, когда мы уже сгнием.
— Да, а помните, он требовал, чтобы мы стали другого калибра, напрягли все силы, помните? Ради Великой Страны…
— Да нет же, Ролан, ради Бургундской империи.
— И ради нее, родимой, нам, конечно, полагалось загнуться!
— О-ля-ля!
— Да не говорил он этого! Черт подери, послушайте…
— Нет, нет, нет, нет, нет, ребята, ну вас, хватит, на кой ляд он нам сдался, Граббе этот?
— А вот этот менеер, который идет в замок как на похороны, пусть скажет, чего он от этого всего ждет? Что мы бросимся друг другу в объятья и откажемся от этой нашей жизни во имя какой-то другой?
— Он молчит.
— И правильно делает.
— А мы хотим быть свободными. Мы сыты этой болтовней по горло. То в нашей духовности, вишь ты, чего-то не хватает, это, значит, нам пастор твердит. То наша страна в лапах у американцев, фу-ты ну-ты, а чего надо? Чтоб в лапах у русских?
— Э, хрен редьки не слаще.
— Да будет вам.
— Вот уж, назвался груздем — полезай в кузов. Очень хотел Граббе в герои выйти, и вот нате, теперь он герой, да его-то самого давно сожрали черви. Сливай воду, вот тебе и вся любовь.
— Это занятие для господ из замка — швыряться высокими словами. Так они прокладывают себе путь в Палату или к Большим Деньгам, а нам-то от этого какой прок?
— Если нет черных и белых, то будут синие и красные, всегда ведь найдутся разные мнения, так ведь, менеер?
— Он молчит, Трах.
— Да нет же, Боггер, он прекрасно знает почему.
— Слава Богу, здесь, в Хейкегеме, есть и другие люди, — сказал трактирщик, — которые думают по-другому.
— Думают? Тебе-то лучше знать, чем это думанье заканчивается. Вождь думал за нас и вместо нас, и куда мы влипли? Ну, скажи!
— Когда ты говоришь такое, ты похож на шестерку у Больших Денег.
— Чтоб я сдох!
— Ладно-ладно, посмотрю я на вас, когда игра пойдет по новой. Только не бегайте тогда ко мне за килограммчиком масла или окорока!
— А ты здорово изменился с тех пор, как после воскресной мессы пошел торговать вразнос «Народом и Государством» в своих черных сапогах.
— Да, господин принадлежит к элите. К тем самым десяти процентам.
— К десяти процентам с властью, силой и деньгами! И мы должны целовать господину его сапоги!
— Все маршировали в колонне, все, а кто не маршировал, тот держал язык за зубами, а это значит, что он тоже маршировал! — выкрикнул крестьянин с серым опухшим лицом и усами.
Музыкальный ящик вопил. Мальчик так и не проснулся. Робость учителя так и не прошла. Снаружи просигналила Сандра. И я оставил мальчика, он был достаточно хитер, я думаю, чтобы сопротивляться тому, чего от него ожидали.
Мальчик сказал той ночью, прежде чем уйти: «Я был бы рад снова оказаться в школе». Но сначала он уселся на скрипящую кровать, потом лег головой ниже подушек, устремив вверх измученное детское лицо, при этом не замолкая ни на минуту.
— Мефрау Алиса вышла замуж за старого господина, потому что он со своими деньгами тут всем голову заморочил. И еще потому, что она хотела вырваться из дома своего отца, который побаивался хозяина замка. Если бы она все знала, говорит она, то убежала бы за тридевять земель. Потому что по сей день она сидит на строгом посту, и ей не полагается мяса, а к Граббе она должна была относиться как к своему сыну, понимаешь? А когда у них появилась Алесандра, Рихард был ужасно недоволен. До тех пор, пока она ему не рассказала, и это была сущая правда, что настоящим отцом Сандры был де Кёкелер, которого убили во Франции. И тогда он обрадовался, старый Рихард. И сейчас, когда люди из окрестных мест не отваживаются больше посылать в Алмаут своих детей, ей пришлось стать моделью для его фотографий. Она не может ему противиться, говорит она, он словно высасывает всю энергию из ее позвоночника, когда он ее фотографирует. Но она не может убежать из Алмаута, она слишком стара, у нее нет денег и больше нет мужества. А раньше могла, поскольку Граббе поклялся, что заберет ее от Рихарда, потому что если бы они выиграли войну, то Граббе с офицерами получили бы поместье, огромное, как целая провинция, и он пообещал ей, что выберет такое поместье в Польше, где она жила маленькой девочкой, и они обнесут всю эту провинцию колючей проволокой и будут изображать там господ, и она будет вместе с ним, как его мать. Но этого не произошло. В последний раз, когда он приезжал во Фландрию, от него остались одни мощи. Он и так никогда особой толщиной не отличался, а тут стал без конца глотать таблетки и все время дрожал. Он не мог спать, потому что, говорил он мефрау Алисе, он видел ад, врата ада раскрылись перед ним, и он лежал и рыдал ей в колени, в колени мефрау Алисы.
Она до смерти перепугалась, потому что он в одночасье стал совсем другим Граббе, которого никто никогда не знал и который с трудом держался на ногах. Что же он видел? Сотни детей, которые танцевали вокруг деревянной башни со стеклянными окнами, а те, что не танцевали, сидели верхом на лошадках на карусели, которая не крутилась, потому что не имела мотора. И когда они, Граббе с его офицерами, шли вдоль них, проверяя, честно ли сестры из Красного Креста распределили между ними черствые пирожные, они видели, как дети дерутся, вырывая куски друг у друга, но и тогда они продолжали танцевать, ибо таков был приказ, и они все вертелись, вертелись, пока не падали на землю, так и не откусив пирожного. Поскольку это дозволялось лишь потом. Сначала была инспекция, и они поднимались с земли, сбиваясь в ряд, они должны были помахать своими пирожными и прокричать «Auf Wiedersehen»[81] Граббе и его офицерам. Тремя днями позже Граббе вернулся, один, и никого из детей уже не было в живых, и после этого он не мог больше ничего есть, только глотал таблетки. — (Лицо мальчика передернул нервный тик, было такое впечатление, что он беззвучно рассмеялся, угол его рта пополз вверх, глаз растянулся, он пожевал губами воздух.) — Ах, этот козел не мог больше есть, а когда он в первые дни попытался, его тут же выворачивало. В конце концов даже его офицеры заметили это. В тот последний раз мефрау Алиса настояла, чтобы он отправился на Восточный фронт, но потом она получила пять телеграмм, в которых спрашивалось, где он; в России его больше не увидели, он дезертировал, в то время они, конечно, не могли сказать об этом в открытую, этим тут же воспользовалась бы Белая бригада. Куда он подевался, знает один лишь Бог. Мефрау Алиса говорит, что она испугалась до смерти, когда увидела его тогда, его, который был из железа и убивал русских, будто креветок, «так он скоро сломается», сказала тогда она. Она вызвала в замок Спранге, но тот отказался рассказать что-либо о Граббе, потому что еще не кончилась война и он не хотел доносить на своего друга и офицера, но и после войны он держал язык за зубами, поскольку все газеты шумели про концлагеря и он вполне резонно полагал, что и сам может взорваться, и в качестве искупления сделал все те скульптуры, что стоят в саду. Он занимался этим целых семь лет, и обошлось это в полмиллиона, как говорят. Одна лишь Алесандра еще верит, что Граббе жив, говорит мефрау Алиса, с ослиным упрямством она устраивает каждый год собрания и памятные торжества, а как может мефрау Алиса этому воспротивиться? Она кается и разрешает Рихарду фотографировать себя.
И тогда я пошел с тобой, Сандра, моим упрямым зверем, в дом, вверх по лестнице, не на цыпочках, но открыто, средь бела дня, на виду у всех болтунов, толпившихся на газоне. Ты шла впереди, твое хорошее воспитание должно было бы подсказать тебе, что этого не следовало делать, ибо джентльмен просто поневоле разглядывает тогда ножки леди, но ты была слишком нетерпелива, ты ощущала новый вкус во рту, и я поднимался за тобой со сдавленным горлом — следствием «глобус истерикус», что сдерживает слезы. Это было так давно и для меня тоже. Приближаясь к Граббе, я осваивал одно за другим его завоевания, вслед за Граббе (и до Граббе, если он вдруг появится) я коснулся узких бедер под шелком с павлиньим глазом. В углу стоял стяг со львом, а вымпел «Фердинасо»[82] был приколот кнопками над гардеробом с зеркалом, в котором стояли двое незнакомцев: стройная женщина с пылающим лицом и учитель, которого я без очков не мог как следует рассмотреть. Они держались за руки, как заложники перед казнью. Ты была выше меня, хотя и сбросила туфли, плечи у тебя были более прямые, чем у меня, но уже моих, ты стояла и смотрела на свое отражение, когда я опускался на колени, и у себя над головой я услышал, как стучат твои зубы, и в предательском зеркале я увидел твое лицо с закрытыми глазами, ледяное и голодное. Скажи: «Граббе», — приказал я, и ты повторяла это снова и снова. И я менялся. Четырехкратный крик чайки наполнил полости моего черепа, мои уши сузились, мочки отвисли, мои брови вытянулись в одну прямую, ровную линию, уголки губ опустились. Я стал монголоидом, и я впился зубами в свою жертву.
