силу праведного гнева, которая, увы, не могла компенсировать разницу в физических кондициях. Картина, в которой неспортивный, низкорослый Коржавин выводит из зала Довлатова, доступна далеко не каждому воображению. Неприязнь писателя к пафосу и декларативной нравственности привела к окарикатуриванию Коржавина. Впрочем, сам поэт охотно помогал этому. Некоторые эпизоды остались для Довлатова неизвестными. Из воспоминаний Ольги Матич:
Из смешного: практически все русские участники курили на сцене или в зале, нарушая закон, согласно которому курение в большой аудитории Анненбергской школы средств связи и журналистики, где мы заседали, воспрещалось – притом что времена безжалостной борьбы с курением тогда еще не настали. Кто-то из «дисциплинарного» персонала регулярно подходил к курящим и просил их затушить сигарету. Суровые меры принимала и я, следя за соблюдением регламента. Козлом отпущения снова стал словообильный Коржавин; обидевшись на то, что его речи прерывают, он сообщил мне, что не для того приехал в Лос-Анджелес, чтобы вернуться в сталинскую эпоху.
Думаю, что Довлатов нашел бы достойное применение для прекрасной свободолюбивой реплики Коржавина. Чудили писатели и в типичном для русского человека стиле. Проблема курения временами отходила на второй план. И снова воспоминания организатора конференции:
В один из вечеров милейший Виктор Платонович Некрасов порядочно выпил; когда он вернулся в университетскую гостиницу «Хилтон», я попыталась сделать так, чтобы он пошел не в бар, а в свой номер; он возмутился и даже толкнул меня; вмешались друзья; в результате он выбежал из отеля в темную ночь. Университет Южной Калифорнии находился не в самом спокойном районе, так что я попросила кого-то догнать его и вернуть. Как американка русского розлива, любящая посиделки, но на конференции вынужденная следить за порядком, я металась между своими идентичностями.
Идентичностям можно только посочувствовать. Их явно лихорадило.
В последний день работы, 16 мая, Довлатов выступил с чтением эссе «Как издаваться на Западе». Его текст содержит в себе следы других работ писателя. Например, знакомое нам эссе об «Ардисе». Но при чтении не возникает ощущение инородности, механической компоновки. Писатель отчитывается об успехах. Естественно, что у Довлатова это всегда с оговорками, которые не просто дань скромности:
«Ардис» выпустил мою «Невидимую книгу» по-русски и по-английски. Рецензии были хорошие. Но мало.
Самая большая рецензия появилась в газете «Миннесота дэйли». Мне говорили, что в этом штате преобладают олени. И все же я низко кланяюсь штату Миннесота…
Естественно, что не обошел вниманием писатель публикацию «Юбилейного мальчика» в «Нью-Йоркере», упомянув также о том, что журнал купил еще три его рассказа.
Слова писателя – не отчет о свершениях, а повод для серьезного разговора о возможности эмигрантских авторов найти своего «нерусского читателя». Как ни странно, главным фактором, затрудняющим поиск, выступает величие русской литературы:
Действительно, русская литература зачастую узурпирует функции церкви и государства. И рассчитывает на соответствующее отношение.
Я не хочу сказать, что это плохо. Это замечательно. Для этого есть исторические причины. Церковь в России была довольно слабой и не пользовалась уважением. Литература же пользовалась огромным, непомерным, может быть – излишним авторитетом.
Отсюда – категорическая российская установка на гениальность, шедевр и величие духа. Писать хуже Достоевского считается верхом неприличия. Но Достоевский – один. Толстой – один. А людей с претензиями – тысячи.
Довлатов хочет быть русским писателем без претензий:
Мне кажется, надо временно забыть о Достоевском. Заняться литературной техникой. Подумать о композиции. Поучиться лаконизму…
Кроме того, в сочинениях русских авторов преобладают мрачноватые гаммы. Это естественно. Мы прибыли из довольно серьезного государства. Однако смешное там попадалось не реже, чем кошмарное.
Трудно забыть, как сержант Гавриленко орал на меня.
– Я сгнию тебя, падла! Вот увидишь, сгнию!
Грустить мне или смеяться, вспоминая об этом. Хотелось бы не путать дурное настроение с моральным величием.
Уныние лишь издалека напоминает порядочность…
Если задуматься, то осознанный отказ Довлатова соответствовать учительскому характеру русской литературы также можно считать формой претензии. И достаточно дерзкой. Писатель заходит на территорию, карта которой по большей части пуста. Одинокая вершина на ее поверхности – Чехов. Уйдя от «озвучивания мировых проблем и решения мучительных вопросов истории», классик открывает не меньшую глубину в привычном и обыденном:
Раскачивание маятника супружеской жизни от идиллии к драме.
В завершение выступления Довлатов говорит достаточно двусмысленные вещи, игнорируя события в Афганистане и Польше:
Мне кажется, у литераторов третьей волны проявляется еще одна не совсем разумная установка. Мы охвачены стремлением любой ценой дезавуировать тоталитарный режим. Рассказать о нем всю правду. Не упустить мельчайших подробностей. Затронуть все государственные и житейские сферы. Стремление, конечно, похвальное. И черная краска тут совершенно уместна. И все-таки задача кажется мне ложной для писателя. Особенно если превращается хоть и в благородную, но самоцель.
Об ужасах советской действительности расскажут публицисты. Историки. Социологи.
Задача художника выше и одновременно – скромнее. И задача эта остается неизменной. Подлинный художник глубоко, безбоязненно и непредвзято воссоздает историю человеческого сердца…
И вот мы добрались до последнего мероприятия конференции – дискуссии «Будущее русской литературы: писатели за круглым столом». Его ведущей была Ольга Матич. По выступлениям чувствовалось, что писатели изрядно выдохлись. Начались повторы, накал дискуссии ощутимо снизился. Единственный всплеск эмоций – реакция на доклад Алексея Цветкова «По эту сторону Солженицына (Современная русская литература и западное литературоведение)». Цветков осознанно шел на конфликт, заявив, что в глазах русистов ценность того или иного писателя измеряется парадоксальным сочетанием двух формально взаимоисключающих обстоятельств. Принимается во внимание «писательский вес» автора в Союзе (членство в СП, выход официальных книг, премии и т. д.) и заслуги в диссидентском движении (подписывал письма, участвовал в самиздате и высшая ценность – отсидка). Эстетические категории остаются вне зоны интереса. Это приводит к странным последствиям:
Между тем в глазах незадачливых экспертов именно представители этих категорий символизируют передний край современной русской литературы. Результатом является довольно противоестественное положение, при котором второразрядная литературная продукция А. Амальрика или Н. Коржавина украшает собой каталоги и стеллажи любой университетской библиотеки Соединенных Штатов, а имена Ю. Милославского и Е. Рейна вызывают лишь недоуменное вскидывание бровей.
Понятно, что на провокацию нужно было ответить. «Возмутителю спокойствия» многословно и вяло ответил Войнович – первый из выступавших:
Я начну с возражения Алексею Цветкову, критиковавшему здесь Наума Коржавина.
О стихах Коржавина я услышал впервые двадцать лет назад, когда из провинции приехал в Москву. Тогда я узнал
