аккуратно, старательно проработала еще двадцать минут, доведя температуру по нормативной, вернулась в свою комнату. Выпила воды.
«Негодный мальчик. Так и не взял носки про запас, а ведь ноги! И рубашечку оставил, и гимнастерку. И даже полупальто. Неслух, упрямый ослик. Ну таков он. Вот я и дети, которых Ты дал мне, значит, так и надо. Стало быть, пора».
Одну за другой стала она доставать из сундука вещи — было их немного, они тут не залеживались, отправлялись на толкучку, и это было обычное барахло, которое не вызвало бы подозрений, никаких особых примет у него не было. Все это сберегалось на черный день! А теперь оно все ни к чему. Все, все в топку.
Сундук наконец совершенно опустел. Теперь все документы, книги — все отправилось в огонь. Лишь один листок остался лежать на столе, список из имен, первые из которых были наведены уже выцветшими чернилами, далее шли уже более свежие, некоторые записаны прыгающим почерком, это делалось в поезде или на бегу, чтобы не забыть потом. Двенадцать имен, выведенных особенно четко, разборчиво, с пометками «отр.» и «млад.».
Глава 26
— Вернемся к нашему разговору о вашем кочегаре, — уже с нетерпением предложил Николай Николаевич.
В кабинете они с Ляпуновым были одни, Акимов, Остапчук и товарищ омич Муравьев вышли, чтобы не мешать. Однако бывший завкино, почитая себя уже вне зоны досягаемости Сорокина, делал вид, что понятия не имеет, о чем идет речь. То снова рассыпался в благодарностях, то делал прозрачные намеки на то, что тут его шельмовали совершенно незаслуженно, то нес чушь о внеплановом расходе топлива.
— Я не отказываюсь, — изображая полную боевую готовность, заверил Ляпунов.
— Итак, кочегарила у вас женщина, посменно…
— Верно, — делая вид, что припоминает, бывший завкино достал записную книжку, перелистнул, — Лехнович, Юлия Владимировна.
— Лехнович, Лехнович… — повторил, морща лоб, Сорокин, — знавал я одного. Не родственница селекционера Лехновича?
— К сожалению, не слышал, — покаялся бывший завкино.
— Он создал сорт картошки, которая без света и чуть ли не на морозе давала урожай.
— Я далек от этого. Но женщина приличная, несудимая, непьющая. Косенькая немного…
— В смысле глаза? — уточнил Николай Николаевич.
— Нет, в смысле спины. Немного, того…
— Понятно. Дальше.
— До того были различные неприятности с кочегарами, а у нее все было как часы.
— Смена какая была, выходила два-два?
— Именно, как раз перед сеансами.
— То есть по совместительству трудилась. Где она постоянно работала?
— Я, к сожалению, не скажу…
— Что это значит? — возмутился Сорокин. — Как это — не скажете?
— Так не знаю я, — добродушно покаялся бывший завкино.
— Работа в тяжелых условиях, у человека спина больная, вы должны были как руководитель контролировать продолжительность труда.
— Простите, пренебрег, — легко признался Ляпунов, — знаете, без того столько дел… не до того как-то было. Работала — и ладно.
— Зарплата? — коротко спросил капитан.
— Она получала за выход.
— Сколько?
— Пятерка за смену.
Сорокин вспылил:
— Она у вас за два литра молока пахала?
Бывший завкино заюлил, замямлил, наконец трусливо перешел в наступление:
— Послушайте, между прочим, у нас билет по третьему разряду всего полтора рубля! И фондов выделялось мало, приходилось и из своего кармана доплачивать… и вы совершенно напрасно подменяете собой комиссию по охране труда! Я буду…
— Жаловаться? Ваше право. Пробуйте, — капитан уже взял себя в руки и последнее предложил вполне миролюбиво, но с той интонацией, которую требовала ситуация.
Ляпунов увял. Очень он хорошо теперь сидел, если этот одноглазый в дурь не попрет, то спокойно можно будет замазать старые дела, в том числе и не только культурные, но и вполне осязаемые, хозяйственные, по тому же углю, неуплате в соцстрах, использованию неоформленного труда.
— Об этом потом будет разговор, — пообещал Сорокин, — где проживала?
— Это я, извините…
«Ясно. Средства, которые в управлении выделяли на ставку истопника, товарищ исправно отправлял себе в карман, а тетку эксплуатировал за долю малую. Чего соглашалась? То ли деваться ей было некуда, а может, удобно для ее каких-то целей… Так, тихо. Не факт».
— Хорошо. Вспомним, что было пятнадцатого октября. Был ли в тот день сеанс?
— Была суббота, конечно, и сеанс, — с готовностью подтвердил Ляпунов.
— Что тогда показывали?
— Какое время вас интересует?
— Вечерний сеанс.
— Я не помню, надо посмотреть старые учетные журналы…
— Я вам помогу. Показывали довольно пошленькую французскую картину про злоключения французской же проститутки.
Ляпунов улыбнулся:
— Я бы не стал так выражаться про классическое произведение, изобличающее язвы буржуазного общества.
— Хорошо, не стану, — пообещал Сорокин. — Стало быть, был сеанс. Работала Лехнович?
— Да, она.
— В которое время вы заперли помещение?
Бывший завкино замялся:
— Видите ли, по правде сказать, я его не запирал. Она женщина ответственная, нередко запирала сама.
— Разве вы как лицо, материально ответственное, имели право передоверять?
— Ну, в целом нет, — нагло признался бывший завкино, — но тогда было именно так.
— Вы ее видели после сеанса?
— Нет, я крикнул в подвал, чтобы она закрыла, и уехал с кассой.
Сорокин, поиграв желваками, нежно улыбнулся:
— Вы, товарищ Ляпунов, весьма талантливый человек.
— Опытный, — невинно поправил тот.
— Как вам угодно. Прямо, знаете ли, жаль, что не придется нам с вами поработать. Хотя… кто знает?
Пожимая капитану руку, бывший завкино заверил, что будет только рад новым встречам. «Как-то неталантливо притворяется для культурного человека», — неодобрительно подумал Сорокин, глянул на часы и заторопился. Надо было встречать проводника.
…Задумав тщательный осмотр помещения бывшего кинотеатра, капитан задействовал все ресурсы — официальные, полуофициальные и банальную кумовщину, но даже при этом его сразу предупредили: на много не рассчитывай, будет Фунтик.
— Что за Фунтик?
— Фунтик? Да старый, ворчливый такой пес, ни на что не годный. К задержанию точно не способен.
Сорокин, втихаря переведя дух, признался, что как раз это ему ни к чему.
В назначенный час из электрички вылезли двое: усатый, желчный проводник в штатском, которого упросили в его заслуженный выходной «пособить товарищам», и тот самый негодный Фунтик. В самом деле, пес-то не очень впечатлял. Не овчарка, а дворняжка, лохматая, длинная и коротконогая, черная в подпалинах, а голова рыжая, аж красная, и кудлатая, точно в папахе.
С сомнением оглядев двор «Родины», затоптанный, грязный, проводник прямо спросил, что от них ждут. Сорокин честно ответил, что ничего.
— И правильно, — одобрил проводник, — тут у вас пастбище мамонтов, не иначе.
— И все-таки проверьте.
— Чего искать-то?
— Что угодно.
— Человека? Тайник? Товарищ капитан, нужно хотя бы примерно знать.
Сорокин развел руками.
— Но есть какая-нибудь вещь, для запаха?
Николай Николаевич, достав очки, показал их.
— Это металл, — заметил проводник,
