Так же безвредны были и те, кто во всеуслышание поносил Гэрэла на улицах — это были или пьяные, или вконец отчаявшиеся люди. Если верить им, он был ростом с двух мужчин и неуязвим; был сыном девятихвостой лисицы и колдуном; питался кровью; мог одним взглядом превратить человека в камень. Гэрэл никого не наказывал за такие разговоры — страх подкреплял его авторитет (довольно жалкие подпитки, надо сказать).
Куда опаснее были разговоры между теми, кто не верил в стариковские сказки. Слухи расползались словно змеи, и среди множества безобидных было и несколько ядовитых — те, что случайно оказались правдой.
— ...Известно ли вам что-нибудь о его семье?
— Нет. О нем вообще мало известно, по большей части всё — слухи и выдумки.
— До меня дошли сведения, что мать его была... — говоривший понизил голос, — ...служанкой...
— Быть не может! И престол в руках человека такого происхождения... Надо узнать больше его секретов — наверняка он не так опасен, как болтают...
— Если вырвать тигру когти, будет просто кошка...
Служанкой?.. Вернее было бы сказать — рабыней. Или лучше даже так: остроухой тварью, которая в глазах окружающих находилась где-то на одной ступени с бездомной шелудивой псиной. Что бы эти изысканные аристократы сказали, узнав подробности его детства?
Задыхаясь во дворце, он отправлялся бродить по Синдзю.
Он часто приходил в нижнюю часть города, в торговый квартал, туда, где когда-то видел девочку Момоко. Она была безразлична ему, да и не узнала бы его. Зачем тогда? Он не смог бы ответить. Сказал бы — просто так, но ведь просто так ничего не бывает.
Однажды он увидел потерявшуюся девочку — не Момоко, другую, незнакомую; та шла по улице и со странной очень спокойной интонацией — не поймёшь, не то искренне, не то играет сама с собой в какую-то игру или роль репетирует, — монотонно повторяла: "Вы не видели мою маму? Ее нет. Ее нет". И снова то же самое, теми же самыми словами.
В чём-то ей даже можно было позавидовать — девочка, по крайней мере, точно знала, что именно она ищет.
Может быть, он бессмысленно и упорно искал среди лиц молодых симпатичных торговцев Юкинари, но это ведь было бы совсем уж глупо.
Так уже и не вспомнить, когда он начал выпивать. Он никогда не любил алкоголиков, не доверял тем, кого бутылка вина может превратить в совсем другого человека. Иногда он мог выпить немного за компанию с солдатами, но чтобы сознательно и настойчиво глушить тоску вином — такого прежде с ним точно не было. Эта привычка завелась уже тут, в этом проклятом городе утопленников — Синдзю.
Он и не надеялся, что управлять страной будет легко, но если бы не эта апатия, возможно, и получилось бы сохранить и даже построить что-то, а так — все разваливалось на глазах, словно замок из песка.
Даже караул, что сторожил его спальню, состоящий из людей, которым он раньше доверял, начал сомневаться в нем. Его действия обсуждали не в открытую, тихо, но он слышал и замечал — как заметил бы любой, у кого были глаза и уши.
— ...Мне тоже это не нравится, но надо стараться ладить с ними; Рюкоку — наш дом, — говорил какой-то молодой солдат убежденно. — И рюкокусцы больше нам не враги. Мы должны относиться к ним как к братьям.
— «Дом»? — повторила пожилая Юллё, командующая Левой дворцовой стражей. Она сказала это очень презрительно, будто сплюнула. — «Братья»? Упаси меня Небесный Тигр от таких родичей! Тебе сколько лет, что ты веришь в эти сказки? Да рюкокусцы после того, как проиграли, ненавидят нас пуще прежнего.
— Мне девятнадцать. Но это не мои слова, а нашего генерала — то есть, я хотел сказать, господина наместника.
— Слышала я эту чушь, которой пичкает нас «господин наместник». Но помяни мое слово, никогда не будет мира между нами и рюкокусцами. Предательство у них в крови. У нас в Чхонджу не умеют ничего чувствовать наполовину. Не привыкли мы выжидать, скрываться. Ненависть, месть, прощение, мир — у нас все честно и быстро. А рюкокусцы — хитрые холодные змеи. Могут десятилетиями ждать возможности отомстить, улыбаясь тебе как лучшему другу, и яд ненависти в крови лишь сгустится.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты считаешь генерала глупцом?
— Что ты, сынок, наоборот. Он даже слишком умен, как по мне. Юность провел среди этих книгочеев и стихоплетов в Юйгуе, а теперь вздумал превратиться в рюкокусца и заодно и нас перекроить по тому же подобию. Сомневаюсь даже, думает ли он еще на нашем языке... И то, что по нраву ему, необязательно хорошо и для нас.
— Что ты такое говоришь? Генерал Гэрэл всегда заботился о нас, бился с нами плечом к плечу, — донесся еще один голос.
— А почему бы ему не биться? Он — бессмертный, что ему станется? Генерал себе на уме. Он не такой, как мы, и никогда не станет как мы. — И, понизив голос, Юллё уточнила: — Если кто забыл, он — яогуай.
Возражений не последовало.
Гэрэл прислонился лбом к холодной стене, пытаясь разогнать пелену опьянения и осмыслить то, что только что услышал. Он не справлялся не только с обязанностями наместника — даже со своими людьми он не мог управиться... Нельзя было позволять говорить подобные вещи, но всех палками не накажешь и в рудники не отошлешь.
Он посмотрел на себя в зеркало и увидел там мерзкую, вполне человеческую рожу с воспаленными от алкоголя глазами. Грязные светлые прядки жалко свисали с двух сторон худого лица. Краше в гроб кладут. Удивительно, что кто-то все еще принимает его за могучего колдуна-яогуай. Он попытался усмехнуться — улыбка обернулась издевательской гримасой, и на одну краткую секунду ему померещился в зеркале другой, воображаемый Гэрэл, холодный бессмертный демон: тот, из зеркала, вовсю потешался над ним, неудачником.
Когда удавалось заснуть, сны, которые он видел, были тревожными и больными. Иногда он не мог с уверенностью сказать, что ему приснилось, а что произошло на самом деле. Депрессия, страхи и подозрения, алкогольный бред, ночные кошмары — все слилось в один серо-зеленый омут, и его утягивало туда все глубже. Иногда ему казалось, что он потихоньку сходит с ума.
Должно быть, увиденная днем в нижнем городе девочка взволновала Гэрэла, потому что после этого ночью ему приснился скверный сон про его мать.
Он знал такие сны и больше всего не любил их — когда с самого начала его сопровождало затхлое, гнилостное ощущение, что непременно должно случиться что-то плохое. Потом ощущение перерастало в уверенность, и он даже понимал — что будет дальше. И в конце концов это случалось.
Ему снился город, про который он, следуя какой-то странной сновиденной логике, почему-то сначала думал, что это Синдзю, хотя ничего общего с настоящей Синдзю у него не было.
Город из сна был светлым, летним, солнце заливало его весь, не оставляя ни клочка тени. И безмолвным: на улицах не раздавались крики торговцев, не смеялись дети, не громыхали ведра водоносов, не гремели повозки — было тихо, так тихо и сонно, словно город застыл в одном бесконечном мгновении, как в янтаре. В этом городе почему-то не было людей. Совсем. Казалось, они — люди — всего секунду назад здесь были, но перед его появлением куда-то исчезали; или будто они где-то существуют и сейчас, но в какой-то соседней реальности, и он их не видит... Поначалу их отсутствие не ощущалось им как что-то неправильное и даже не вызывало удивления, наоборот, казалось, что по-другому и не бывает, — но потом он осознал и остро ощутил свое одиночество, и тогда ему стало страшно...
Душно цвели липы.
Он был ребенком — маленьким, потерянным, как и в большинстве таких снов (хотя даже если он видел себя в виде взрослого, это ничего не меняло — все эти сны заканчивались одинаково скверно, что бы он ни делал).
В какой-то момент ему показалось, что он видит свою мать — фигуру со светлым облаком волос — но она зашла в один из двориков, и он потерял её из виду. Он кинулся за ней, но никого там не нашел.
