Матильда де Флавиньоль решилась вмешаться в разговор, чтобы не упустить случай блеснуть умом перед книготорговцем, в которого она была втайне влюблена. Впрочем, ее могучая грудь, обтянутая блузкой из шотландского шелка, привлекала больше внимания со стороны Альфонса Баллю, нежели Виктора.
– Я разделяю вашу точку зрения, месье Легри. Водевильную сценку в нашей палате депутатов можно уподобить драме, которая сейчас разыгрывается в Неаполе. – Матильда понизила голос: – Там свирепствует недуг, окрещенный «белой смертью», его причины – малокровие, недоедание и… отсутствие гигиены. – Она недобро покосилась на Вонючку.
Тот невозмутимо развязывал бечевку на книжице, только что извлеченной из кармана.
– Вы тоже пользуетесь красной бечевкой! – вырвалось у Виктора.
– Красной, коричневой, желтой, зеленой – мне без разницы. Главное, чтобы зеваки, которые ничего не покупают, не трепали мои книжки.
– Это очень разумно, – одобрил Виктор. – А не подскажете, где такую бечевку раздобыть?
– Купите у Амадея – это уличный торговец канцелярией, поклонник моды времен то ли Карла Десятого, то ли Людовика Восемнадцатого. У меня, знаете ли, с датами и эпохами не очень…
– Даты и эпохи чрезвычайно важны, – наставительно заметил профессор Мандоль. – Они показывают нам, что судьбами народов правят влиятельные семейства и что история вечно ходит по кругу. Неужто стоило устраивать революцию, чтобы потом подставить шею под ярмо корсиканского императора, двух братьев Людовика Шестнадцатого, их кузена Луи-Филиппа и, наконец, племянника корсиканца, который привел нас к поражению в Седане! Да здравствует Республика!
– Я бы хотел узнать мнение месье Мори о стоимости этой книги, – сказал Вонючка. – На титульном листе гравированный на дереве портрет автора.
Кэндзи взял книгу и прочитал:
Путешествие Эмэ Тоара, венского дворянина, или Наставление Феопомпа Хиоского к вечной жизниИздано Дидо-старшим
M. DCCCXII
– Тысяча восемьсот двенадцатый год, – перевел римские цифры месье Мандоль.
– Дайте-ка взглянуть, – попросил Виктор. – По-моему… человек на портрете – вылитый Амадей. Что скажете, Жозеф?
– Да, пожалуй, похож, – покивал молодой человек.
Кэндзи вздрогнул. Он вспомнил, что слышал имя Амадей во время допроса папаши Гляди-в-Оба в кабинете старшего комиссара Вальми.
– Где вы ее купили? – спросил Виктор букиниста.
– Тиролец сбагрил мне целый ворох макулатуры в прошлом месяце, и сам не заметил, что в кучу дешевого мусора попало это сокровище, – ухмыльнулся Вонючка.
– Тиролец? – не понял месье Мандоль.
– Жорж Муазан, король набережных.
– Тиролец – букинист получше многих, – заметил Кэндзи.
– Итак, месье Мори, какую цену назовете? – поторопил его Вонючка.
– На книгу в таком состоянии? Источенную червями? Да вдобавок с пометкой «том второй»? Пять франков, не больше!
– Всего пять франков? Вы меня убиваете, месье Мори. А вы, месье Легри, согласны с этой смехотворной ценой?
– Ну… я бы дал вам десять франков.
Кэндзи сердито покосился на Виктора, но не стал выражать неодобрения.
– О! – обрадовался Вонючка. – Раз вы так говорите, она стоит гораздо дороже. Оставлю пока при себе. Всем привет!
Виктор догнал букиниста на улице:
– Месье! А мнения Фюльбера Ботье вы не спрашивали?
– А то. Он пожелал узнать, откуда у меня этот томик, а когда я сказал, что это Муазан толкнул мне его за бесценок, отправил меня восвояси. Фюльбер терпеть не может Тирольца, они бранятся по всякому поводу, просто любо-дорого смотреть. В последний раз Фюльбер все допытывался, раздобыл ли Тиролец для него то, что он просил. Тиролец ответил, что раздобыл и оставит у Лефлоика перед поездкой в Кан.
– А что он должен был раздобыть?
– Пистолетный футляр в подарок на день рождения вашему зятю. Фюльбер посвятил меня в тайну, потому что я кое-что смыслю в старинном оружии. – Вонючка понизил голос: – С тех пор как нашли труп без головы в ящике Фюльбера, народец на набережной забеспокоился: Муазан-то как уехал в свой Кан, так и не вернулся…
– Вы думаете, что…
– О нет! Я с трудом могу представить себе Фюльбера, отпиливающего башку мертвецу. И потом, я вообще не имею привычки думать. Собственно, все уверены, что я еще не имею привычки слушать чужие разговоры. Битая посуда два века живет. Доброго дня, месье Легри.
Таша, устав рисовать, вернулась с Алисой и Кошкой из мастерской в квартиру. Воспользовавшись тем, что дочка заснула, она растянулась на кровати и развернула недавно полученное письмо от Пинхаса.
Американцы страдают гигантоманией, прямо как жители Вавилона. Они хотят построить в Нью-Йорке 650-метровое здание – это две Эйфелевых башни! – в честь присоединения к городу предместий. Территория Нью-Йорка увеличится с 10 000 гектаров до 82 000! Его частью станут пять новых кварталов: Манхэттен, Бронкс, Куинс, Ричмонд и Бруклин, где я разместился со всем удобством. А ты еще не надумала побывать во втором после Лондона городе мира и заодно навестить своего старого папочку?
Таша представила себе остров Эллис в бухте Нью-Йорка, огибающее его пассажирское судно и себя на палубе – хрупкую рыжеволосую фигурку, бросающую вызов морю домов, тесно сплотившихся, нависающих над улицами и прохожими, подавляющих. Она уже тонула в этом море, уже шла на дно, когда раздался стук в дверь, а потом в окно. Таша вскочила. Алиса захныкала, что предвещало с минуты на минуту громкий ор, Кошка разразилась мяуканьем, и Таша побежала взглянуть, кто там заявился так вовремя.
– Морис! Вот уж кого не ждала… – Она без особого энтузиазма открыла дверь.
– Бр-р, ужасно продрог, спасибо, что впустила, ласточка! – заулыбался с порога Морис Ломье. – У тебя натоплено. Можно я сразу к печке? Надеюсь, эта симфония не в мою честь?
Алиса ревела, методично повышая тональность, Кошка вторила на свой лад.
– Ты всех разбудил. Пойду приготовлю ей кашку.
– О, прости, пожалуйста! – смутился Морис, шагая за Таша на кухню. – Если б знал, пришел бы попозже. Мими сегодня хозяйничает в галерее, а у меня встреча назначена скоро, и я по дороге к тебе… О, отборные, на рынке брала? – покосился он на миску с яйцами.
– Я Алисе сварю одно всмятку. Порежешь пока для нее хлеб? Маленькими кусочками.
– С удовольствием, я в этом деле мастер!
Если бы Таша не была занята приготовлением детской кашки в другом углу кухни, она бы увидела, как Морис Ломье жадно запихивает в рот ломти хлеба, торопливо намазывая их толстенным слоем масла. Они с Мими опять были на мели, и у Мориса сводило желудок от голода. Он воспользовался тем, что Таша в очередной раз отвернулась, и запустил руку в котелок с холодной говядиной.
– Недурно, и винный соус неплох. Подогреть бы, конечно, но мы безропотно сносим невзгоды, верно? – шепнул он Кошке, которая гипнотизировала его умоляющим взглядом.
Художник попытался со всей приятностью закончить трапезу изрядным куском сыра, но подавился и закашлялся.
– Морис, у тебя бронхит? – забеспокоилась Таша, направляясь с детской мисочкой в спальню.
– Нет-нет, всего лишь простуда. Продуло в конюшнях, сквозняки там… – Он выпил залпом два бокала воды, после чего, отдышавшись и довольно поглаживая живот, пошел за хозяйкой.
Алиса на высоком стульчике, блаженно жмурясь, уже уплетала вкусную кашку.
– Над чем сейчас работаешь? – поинтересовался Морис.
– Готовлюсь к выставке, есть несколько портретов, – ответила Таша. – И подумываю вернуться к карикатуре. Набросала одну – посмотри на тумбочке.
Художник окинул одобрительным взглядом рисунок. На рисунке школьник стоял у доски перед учителем истории и тот спрашивал: «Что происходило в Варфоломеевскую ночь?» – «Ну, евреев резали», – отвечал ученик. «Нет, юноша, – возражал учитель. – До евреев тогда еще не добрались, резали только протестантов».
– И ты думаешь, это опубликуют? – поднял бровь Морис.
– Да, – уверенно кивнула Таша. – В «Пасс-парту». Антонен Клюзель решил проявить объективность и представить в газете все мнения, звучащие в обществе. А я, как ты понимаешь, в этом деле весьма субъективна.
– Но это же опасно, ласточка моя! Тебе надо взять псевдоним.
– Я его уже придумала: назовусь Люмен, в переводе с латыни «свет». А ты-то как относишься к делу Дрейфуса и ко всему, что происходит вокруг?
– О, не вмешиваться в ход событий – мое жизненное кредо.
– Иными словами, тебе плевать на несправедливость, лишь бы она тебе жить не мешала.
– В этом я солидарен с Антоненом Клюзелем.
– Ну, он-то все же иногда восстает против ксенофобов и искренне считает их негодяями.
– Так и я их тоже не жалую, ласточка моя, особенно тех, которые ненавидят индюшек, – сообщил Морис, нагло завладев мисочкой с кашкой и успев незаметно зачерпнуть из нее пару ложек, прежде чем предложить Алисе.
