Мы с Анджелой выросли вместе: с первого класса школы со мной рядом постоянно были мои родители и она.
Двенадцатого сентября 1977 года мы с мамой быстро шагали по коридору начальной школы Витторио Альфьери в поисках первого класса «Б». В класс мы вошли последними, и мама протащила меня через толпу детей к парте, которая стала моим, то есть нашим с Анджелой, прибежищем на следующие пять лет.
Она мне сразу понравилась, потому что была одна и не плакала. Отец оставил ее на пороге класса со словами: «Ступай и веди себя достойно». Он был морским офицером: никаких нежностей и строгая дисциплина. «Хорошо, папа», – ответила она и, вздохнув, с ранцем за спиной отправилась завоевывать третью парту слева, поближе к окну и к окружающему миру.
– Как тебя зовут?
– Виола.
– Как цветок! Здорово! А меня зовут Анджела, как всех хороших девочек! – заявила она и заразительно рассмеялась, остановив на миг течение времени.
От ее смеха мне сделалось удивительно хорошо, и я тоже расхохоталась.
У Анджелы были зеленые глаза, копна рыжих кудряшек, солнечные веснушки, и она всегда улыбалась, спасая меня от невзгод. Ей нравилось рисовать, и она рисовала повсюду. Когда я получше ее узнала, то поняла, что все вокруг она воспринимала как мольберт: нашу парту, аптечные рецепты, чеки из магазина, бумагу, в которую заворачивают продукты, и даже мой дневник. Анджела выражала себя в цвете, и каждое ее настроение имело вполне определенный оттенок. Для меня это было очевидно, хотя иногда казалось, что я единственная, кто ее понимает.
Она покрывала рисунками все мои книги, а я клала разные мелочи туда, где, казалось, не действовал закон тяготения, – на ее шевелюру. И каждый раз гадала, почему это фломастер нисколько не приминает ее волосы.
Анджела мотала головой – и скрепки, ластики, ручки падали на пол.
Я каждый раз хохотала до слез.
Мы вместе делали домашние задания, делили завтрак и ждали друг друга у входа в школу, потому что через две ступеньки нужно было обязательно перепрыгивать вместе – чтобы повезло.
Однажды нас отпустили с занятий на час раньше: в городе объявили штормовое предупреждение.
Все утро шел снег, и, переступив порог школы, мы как будто оказались внутри торта со взбитыми сливками. Ступеньки и тропинка, которая вела за ворота, были совершенно белыми.
– Смотри, как красиво, Виола! – Анджела взмахнула руками и стала ловить снежинки ртом. Я остановилась, ухватилась одной рукой за поручень, а другой попыталась поймать Анджелу, но она крутилась на месте, раскинув руки и подняв глаза к небу: – Виола, ну давай же! Это здорово! Все кружится! И снег идет!
Тут я увидела, что нога у нее подвернулась, она поскользнулась и рухнула на землю.
Я вскрикнула и подбежала к Анджеле. Она лежала с закрытыми глазами, сморщившись, как будто жевала лимон. Я не знала, что делать, поэтому стащила с себя пуховик и улеглась рядом с ней – голова в снегу, ноги на ступеньках.
– Я здесь, Анджела! Тебе очень больно?
Она не отвечала. Я накрыла ее пуховиком и стала ждать, держа ее за руку.
Вскоре нас нашли, и из больницы Анджела вышла с гипсом на руке, а я – с жесточайшей простудой.
Когда Анджеле сняли гипс, ее отец купил нам два огромных полосатых леденца, от которых, если их долго лизать, язык становится красным и начинает болеть голова.
Среднюю и старшую школу выбирали по раз и навсегда заведенному порядку: куда пойдет Виола, туда и Анджела.
С этим проблем не возникало. Мать Анджелы умерла, когда та была еще совсем маленькой, а ее отец слепо полагался на моих родителей, надеясь, что никто этого не замечает.
Моей маме Анджела нравилась – впрочем, как и всем остальным. Она никогда не капризничала, была опрятна, всегда отвечала «Да, синьора!», искренне, заразительно смеялась и часто дарила маме замечательно трогательные черно-белые портреты.
Так и прошло наше детство: куча ее рисунков и скромные школьные завтраки.
Анджела страстно любила искусство, а у меня была деловая жилка. Она с ходу распознавала в человеке талант, а я извлекала из этого прибыль. Двадцать лет назад мы начали наше дело почти шутки ради, и до сих пор оно осталось для нас игрой – пусть даже с четко установленными правилами.
Мы выросли и многое уже не могли себе позволять – курить травку, напиваться, заниматься случайным сексом в подсобке магазина. Мы стали взрослыми женщинами, а я – еще и матерью, хотя без Карло я никогда бы не могла считаться нормальной мамой.
Я часто смотрела на Анджелу и думала: действительно ли она забыла? Иногда меня так и подмывало спросить: «Слушай, ты никогда не представляла себе, как бы все сложилось, если бы я в тот день поговорила с Массимо?» Я воображала, каким стало бы выражение ее лица, ведь обмануть меня ей бы не удалось, даже если бы она попыталась. Но я ни о чем не спрашивала, потому что заранее знала ответ, а когда бередят старую рану, это больно, хотя никто и не признается.
Массимо вошел в мою жизнь и оставался там ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы занять вакантное место. Прежде этого места не было, но он сам его создал, как щенок, который ищет защиты, как вода или корни растения. Он просто был, и все. Как у всех остальных, у него имелись глаза, нос, рот, ноги, живот, но этих остальных я бы даже не заметила, словно их и не было вовсе.
Потом я вышла замуж за Карло, потому что темнота в конце концов стала страшить и меня, и о Массимо мы больше никогда не вспоминали.
– Если бы эта галерея могла говорить… – подумала я вслух.
– Что бы она сказала? Что мы сумасшедшие или что нам просто очень везет? – ответила подруга, открывая пакетик с сахаром.
– Если бы она могла говорить, то рассказала бы такое, во что немногие бы поверили.
– Мы пережили пожар, два ограбления, непонимание публики, но ты права. Если бы она заговорила, то рассказала бы и обо всем остальном. – Анджела рассмеялась и, ухмыляясь, продолжила: – У тебя назначена встреча, уже скоро. Он архитектор лет сорока пяти, как раз в твоем вкусе.
Я улыбнулась, как и много лет тому назад.
Все обстояло именно так: если клиент был привлекателен – а художники часто такими бывают, – я бросалась на него, как дикая кошка. С появлением Луче и Карло многое изменилось, но не все. Страсть к приключениям и умение прикидываться стали частью моей натуры, растворились в ней, как лекарство.
Он появился в дверях, как перст судьбы, и молча застыл на пороге. Мы с Анджелой смотрели на него как на мираж. Разве можно быть таким красивым? Чудесным, словно глоток свежей воды в пустыне.
Смогла бы я, в другой жизни, в другом мире, полюбить этого мужчину? Полюбить так, как любят в шестнадцать лет, – раз и на всю жизнь, вопреки всем и всему, находя оправдание даже самым неприглядным поступкам?
Тот человек пришел в галерею, и мы поговорили о работе, об искусстве, о его творчестве и о комиссионных. А потом стали обсуждать музыку, путешествия, повседневность, мечты и идеалы.
Я играла саму себя и соответствовала своей роли.
О вас, Луче и Карло, я не упомянула ни разу – как будто вас не существовало, как будто вы были нереализованной мечтой, двумя придуманными именами, как в игре в куклы.
Но вы есть – и об этом не забудешь. Вы состоите из плоти и крови и привязаны друг к другу, как шнурки к ботинкам. Вы бродите рядом со мной, понимаете друг друга с полуслова и общаетесь на языке, который мне доступен лишь на самом элементарном уровне – оттенки и полутона для меня непостижимы. У вас есть «ваши места» и особые ритуалы: перед сном, сидя на краешке кровати, вы оба пьете сладкую воду; по утрам вы соревнуетесь, кто первый сплюнет воду на зубную щетку другого; Луче мчится к Карло, ставит ножку ему на колено, подлетает к потолку, мягко приземляется в надежные объятия отца, получает привычный поцелуй в макушку и радостно хохочет. Родственники воспринимают Луче и Карло как единое целое.
А я вас так наказываю – я изменяю. Изменяю банально, расчетливо, цинично, чтобы меня застали на месте преступления. Изменяю, закрыв глаза, словно я слепая, словно в этом нет моей вины. Зачем я это делаю? Уж если вы меня к себе не подпускаете, так и я буду для вас загадкой.
Когда тот мужчина вышел из моего кабинета, я знала, что на этом наше общение не закончится, что я вскоре снова с ним встречусь – и не только по делам. Определенные вещи сразу очевидны: например, возникнут ли отношения и чем они закончатся. Настоящие опытные мужчины могут сразу же с точностью сказать, когда именно все завершится. Мы все знаем заранее; а рассказы о том, что все случилось неожиданно, – всего лишь отговорка.
«Поужинаем вместе?» Два слова в эсэмэске обволакивают, как вязкая смола.
Я ответила банальным «да», потом с головой погрузилась в свою вторую жизнь: деловой ужин всегда был беспроигрышным поводом для того, чтобы провести вечер вне дома, – и это даже не был стопроцентный обман. Угрызения совести исчезли, будто по мановению волшебной палочки.
