Сейчас там меня ждет двоюродная сестра. Клюква. Я ее так называл — у нее щеки горят красным, словно две большие клюквы на снегу белой кожи. Она действительно ждет. У нее двое пацанов, близнецы, и много грусти. Ничего в ее жизни не сложилось, кроме детей. Родители, мои дядя с тетей, возненавидели дочь. Не досмотрела за маленьким братом, любимчиком семейства, он захлебнулся в море. Жизнь Клюквы ушла вместе с жизнью брата. Сейчас ее дыхание — это мы. Двое сыновей и я. С ними делю то, что зарабатываю. «Если бы не ты, мы бы погибли». Она повторяет это каждую нашу встречу, а я грубо затыкаю ее. Боюсь не вытянуть такой ответственности. Ей одной трудно с пацанами. Но она, молодец, справляется. «Разве это их вина, что я пришла к ним конченой?»
Соскучился. Не так часто приезжаю к Клюкве, ограничиваюсь банковскими переводами. Но когда они рядом со мной, я превращаюсь в нечто другое, становлюсь доброжелательнее, чище. И это превращение делает меня уязвимым, как в детстве. Тогда хочется бежать, прятаться. Я пытаюсь противостоять этому, ведь знаю, что с ними становлюсь таким, каким должен быть человек, мужчина. И каждый раз так сложно отдаляться от них, возвращаться в свое одиночество, к маске цинизма.
10
Мы с Клюквой курим в саду дома. Сидим на скамейке, смотрим куда-то вдаль. Наши задумчивые взгляды пробивают забор, соседний дом и все прочие преграды. Много путей на гору, а вид с горы все равно одинаковый. Я взмок от жары, весь расплываюсь, а она сухая, непринужденная. Чрезмерно спокойная или безразличная? Она будто хочет сказать: «Ты ни черта не понимаешь в моей войне с жизнью».
Кожа сестры загорелая, стянутая от здешнего безжалостного солнца. Она худая и крепкая, точная копия тети, сестры отца. «Знаешь, Африка, я не представляю себя в другом месте. Вопреки всему, я считаю, мне с детьми нужно быть здесь. Я просыпаюсь каждое утро, поливаю баклажаны, и черт знает в какой раз понимаю: вот это мое солнце, мое небо, мое море. Моя земля. Все, что за этим, — не наше. Да, красивое, комфортное, но не мое, чужое. Понимаешь?» Она с детства называет меня Африка — «ты такой же теплый, но одновременно далекий», и любая ее речь заканчивается вопросительным «понимаешь». Моя сестра, мой друг. Моя.
У наших ног спит Хумейра, собака Клюквы. У нее три лапы, а в глазах словно снег растаял. Сестра подобрала ее прошлой зимой на пороге жизни и смерти. Хумейра молча лежала в овраге, истекая кровью. Кто-то покалечил ей лапу, потеряв которую, она нашла самое важное. Своего человека. И у людей, и у собак одно желание — быть любимыми. «Не знаю, сестра. Я пока не задумываюсь о том, где я должен быть. Но мне здесь хорошо». И Клюква улыбается, накрыв мою руку своей маленькой ладошкой.
Сегодня я приехал на родину своего детства. Никогда не задумывался серьезно, что это такое. Все же родной город — это высокая концентрация впечатлений. Не чего-то определенного, а всего сразу. Сильного, слабого, радостного и печального — таким мощным потоком, что просто захлебываешься.
Когда-то я был здесь счастлив. Летом мы приезжали сюда, к тете, и я обретал ту самую свободу, которой лишены дети мегаполисов. Я гулял с высоко запрокинутой головой, рассматривал сквозь осколок зеленого бутылочного стекла корабли из облаков. Ближе к концу ужина я уже засыпал на стуле, и тетя, от платья которой пахло булочками с вишневым джемом, брала меня на руки, уносила в спальню. А там любимая кровать, накрахмаленное белье хрустит, любимые носки с собачьей вышивкой и так тесно задернутые занавеси, что темные кроны деревьев за окном больше не пугали.
Почему-то летними ночами я засыпал с мыслью о приближающемся Новом годе. О времени, когда снежный вихрь разрисует окна узорами, а я буду разгадывать их, как ребусы, и в итоге они непременно сложатся во что-нибудь трогательное. Детство, прошлое — неизлечимо.
«Ты молодец, что приехал. И дети, видел же, как обрадовались. Ты как, все по-прежнему один? Африка, не забывай, а что судьбе надо противостоять, что ее надо выбирать, а не плыть по течению, что счастье можно вылепить собственными руками... Мне кажется, ты сдаешься. Если уже не сдался». Кладу себе еще одну кукурузную лепешку. Она пахнет семечками и посыпана молотым кориандром.
— Клюква, ты знала, что счастье по-индонезийски — «сука»?
Снимает с плиты закипевший чайник, разводит мне еще одну кружку малинового морса с мятой.
— Ты вместо того чтобы стебаться, лучше женись или давай сюда переезжай. Кто в городе за тобой ухаживает? Волнуюсь я за тебя. Я не понимаю, что ты делаешь.
— Что? Хм... Все пытаюсь раздробить камень в груди, но не получается.
— А ты поосторожнее, Африка: разбивая камень, не задень сердце.
Я нахожусь здесь, на подсознательном уровне торопя время. Быстрее бы вернуться туда, в свое одиночество. Сейчас самым адекватным кажется просто уехать отсюда. Это всегда кажется правильным взамен притянутому за уши соблюдению приличий. Не из-за того, что с ними мне плохо. Когда делаешь все так, как хочет даже самый родной человек, — это не то чтобы неинтересно, но это же элементарно не твоя жизнь, и рано или поздно это обернется разочарованием.
— Положишь мне с собой лепешек?
— А ты разве уезжать собрался?
— Да, Клюква, мне пора.
Она отводит разочарованный взгляд, закусывает губу. Молчит пару минут.
— Так трудно найти нужные слова, чтобы удержать тебя. Наверное, это из-за того, что я понимаю бессмысленность этих попыток.
— Пойду собираться, — роняю я и выскальзываю из кухни, опасаясь растерять решимость.
11
Кондиционер в машине выдохся, раскаленное железо — и ты в нем. Странно, но я уже не ощущаю здешней жары, хотя снаружи вот-вот расплавлюсь. Полтора часа в дороге, под мышками и между ног почти море, из открытых окон — знойное марево. Соскучился по этому пеклу. Оно же из детства, когда я бегал босиком по горячему песку, вытирал заляпанные тутовником руки о белую безрукавку и боялся ходить в туалет, где вместо унитаза была гулкая дыра, из-за угрозы появления ужей.
Они частенько наведывались в тетин дом, море ведь было в десяти метрах. Переползали неширокую дорогу, и все. «Они приходят, чтобы проследить, не много ли вы съели арахисовых батончиков». Так тетя объясняла появление ужей. С тех пор я не ем шоколад, не посещаю террариумы. В детстве для счастья достаточно было одного мороженого.
Бензин на исходе. Въезжаю на заправку. «Полный бак?» — «Да, пожалуйста». Я иду к кассе, она в центре магазина. Душное помещение, вентилятор на потолке, утомленный кот на подоконнике и грузный мужик за кассой. Рядом стеллаж со вчерашними газетами. «Бананы от Обамы. Семья президента США выращивает фрукты и овощи у Белого дома». Ну а где ж им еще выращивать? Какая тоска. Кассир вместе со мной смотрит на газету, ухмыляется, мол, счастье не пи...дец, само не приходит.
Беру из холодильной камеры два Dr Pepper, бутылку обычной воды и арахисовый батончик. Дань воспоминаниям. «С вас тридцать восемь пятьдесят... Какими судьбами в наших краях?» Обычный для этих краев любезный расспрос. «Приехал отпустить прошлое». Разглядывая кота, я сам не заметил, как сказал то, что редко говорю. Мужик заметно удивился такому личному ответу, даже привстал со стула, похлопал меня по плечу, перегнувшись через прилавок: «Братишка, если прошлое не отпускает, то оно еще не прошло!» Сам рассмеялся своей остроте и высыпал сдачу на тарелку. Горькие слова, но правдивые. «Оставьте, — говорю я. — И батончик возьмите себе, пожалуйста, мне что-то совсем сладкого не хочется... Всего доброго».
Отъезжая с заправки, пристально смотрю в зеркало заднего вида. Запоминаю картинки. Включаю радио, из колонок льется «Falling into you» Дион. Я покидаю этот город с одним-единственным сожалением: я не успел привезти ее сюда. Когда женщина решает отдаться мужчине, то она непременно хочет познать его истоки. Отдаться это не единичное физическое действие, это процесс, прорастание в то, что становится самым родным. Женщине оно необходимо: знать, каким был его день до теперь уже их дня. Это для мужчины постыдно, обнимая женщину, заглядывать туда, где живут события и люди, раньше бывшие для нее настоящими.
Она хотела понять меня вчерашнего, когда мы еще только шли друг к другу. Понять для нее было тем, чего нельзя спрашивать, но можно узнать, увидев или притронувшись. Находясь в сегодняшнем дне, она не вычеркивала все тягостное изо дня вчерашнего. В этом тягостном зачастую скрыт ответ.
Я еду спокойно, без спешки, смотрю только вперед, не желая замечать ничего вокруг. Голова переполнена воспоминаниями двухгодичной давности. Как ее не стало. Как потом не стало той женщины с ребенком. Здесь, вдалеке от эпицентров этих происшествий, все кажется еще более несправедливым. Даже быть лицом к лицу со случившимся не так болезненно, как попытаться убежать от него.
