Ругая себя за то, что не позвонила и не предупредила о своем визите заранее, я поднялась на лифте на третий этаж и постучала в дверь. Из-за двери послышалось постукиванье ходунка.
— Кто там?
— Это я, тетя Рут.
Голубые удивленные глаза. Загорелое лицо. Короткие седые волосы. «Римская» прическа.
Я поцеловала ее в правую щеку — левая была парализована. Кровоизлияние в мозг, год назад. Абсолютно неожиданно, безо всякой видимой причины, когда работала в саду. Несколько месяцев она пролежала в Тивъоне, в доме своей дочери Дальи, но не захотела быть для нее обузой и переехала в дом престарелых.
— Боже, какая великолепная бромелия! — воскликнула она, увидев принесенный мной цветок. — Пойдем на балкон, я тебе кое-что покажу.
Балкон был крошечный. От входной двери до него было не больше четырех метров, и он весь был плотно заставлен. Пять-шесть горшков с цветами, папоротником и приправами; два длинных ящика с красной и белой геранью; в углу — банка с водой, в которой плавали листья, предназначенные для посадки.
— Видишь, какой я сад себе здесь устроила?
Я вынула свой горшок из целлофановой упаковки и поставила его на свободное место возле перил.
— Здесь солнце, — сказала тетя Рут. — Бромелия тут умрет. Ей нужна тень.
Я передвинула цветок в тень. Здоровой рукой тетя сорвала с папоротника несколько засохших листьев и улыбнулась:
— Ну, что скажешь?
Я вспомнила про свой сад на крыше, где растения не хотели жить, но и умирать отказывались.
— Красиво. А запах какой! Почти как дома.
По лицу тети Рут пробежала тень.
— Пойдем в комнату, — сказала она. — Выпьем чаю.
— Ты садись, я сама приготовлю.
Тетя села на резной стул, обитый зеленым бархатом — когда-то он стоял в ее доме, в библиотеке, возле патефона, — а я пошла на кухню.
— «Эрл грей» в среднем шкафчике, сверху, — крикнула она мне вслед, — сахар стоит слева, а чашки — в нижнем шкафчике справа. И еще английский кекс захвати, он в духовке. Далья мне принесла, в пятницу, чтобы было чем гостей попотчевать, когда мы в карты играем.
Я нарезала кекс, поставила на стол фарфоровые чашки в цветочек, разлила чай и присела на коричневый бархатный диван.
Красный ковер с оленями.
Картины Гутмана, Бергнера и Леванона.
Статуэтка обнаженной женщины в позе лотоса.
Деревянная плошка с орехами.
Посеребренные щипцы для орехов.
Корзиночка с мандаринами.
Семейная кровать, застланная лоскутным покрывалом.
Маленький розовый коврик.
Зеркало у входа. Резная рама в форме виноградной лозы.
Фотографии дяди Мони и загорелого улыбающегося Ури на этажерке. Дядя Моня в шортах. Ури в военной форме.
Как ей удалось вместить весь свой огромный дом в комнату, в которой всего тридцать квадратных метров?
— Вы все еще играете по пятницам в бридж?
— Раз в две недели. Чаще им трудно. Один болеет, другая сломала берцовую кость. Старые мы.
— А ты, конечно, заколдовываешь карты глазами и срываешь весь банк?
— Нет, — засмеялась она, — видно, когда меня парализовало, я эту способность сразу утратила. А теперь они пользуются этим, чтобы вернуть все деньги, которые проигрывали мне раньше. — И вдруг заплакала. — Ну, сама посуди, разве же это жизнь? Каждый раз перед сном я молю Бога, чтобы утром он не дал мне проснуться.
Она вытащила из-под ремешка часов на парализованной руке бумажную салфетку и высморкалась.
— По-моему, этот Бог — преотвратнейший тип.
Я встала с дивана, подошла к ней, обняла за плечи и вспомнила, как два года назад, за несколько месяцев до инсульта, на свадьбе ее внучки Айялы Яир спросил:
— Тетя Рут, а когда вы в последний раз танцевали?
Она явно была приятно удивлена.
— Вообще-то, — сказала она, — я и сейчас иногда танцую. Перед зеркалом. Когда никто не видит, конечно.
— А со мной потанцуете? — спросил Яир и протянул ей руку.
Они вышли на площадку и стали танцевать. Сначала вальс, потом танго. Я сидела, осторожно трогала свой живот, в котором зрела новая жизнь, и смотрела на них, как завороженная. Они были словно созданы друг для друга. Седая голова тети Рут прекрасно смотрелась на фоне черного пиджака, который мы купили в Париже. Время от времени Яир поглядывал на меня, и я видела, что глаза у него сияют. «Смотри на нее хорошенько и запоминай, — сказала я себе тогда. — Возможно, это ее последний танец».
Господи, как же я их обоих в тот момент любила. А сейчас… Что я могла сказать ей сейчас?..
— Знаешь, я тут на днях попросила Далью принести мне таблетки, ну, снотворное, а она говорит: «Мама, как ты не понимаешь? Я не могу». Да нет, почему же, я все понимаю. Разве можно помочь умереть тому, кто дал тебе жизнь?
Она всхлипнула и вытерла нос тыльной стороной ладони.
— Вот если бы мне кто другой их принес, тогда… Но разве же кто принесет? Люди жалеют себя больше, чем других. Был бы жив сейчас мой Ури, тогда другое дело. Тогда мне, может, и захотелось бы пожить подольше. Атак… Нет никакого смысла. Абсолютно никакого.
— Выпей еще чаю, — сказала я.
— Лучше не надо, — ответила она, махнув здоровой рукой. — А то еще, не дай Бог, захочется в туалет. А я до него частенько и дойти-то не успеваю. Приходится звать медсестру, чтобы сменила мне трусы. Ты даже не представляешь себе, как это стыдно.
Она закрыла лицо рукой и снова заплакала. У меня подкатил комок к горлу. Чтобы не зареветь, я стала опять разглядывать комнату и вдруг заметила маленькие разноцветные фигурки на тумбочке возле кровати, между фотографиями со свадьбы Айялы.
— Нравится? — спросила она сквозь слезы, перехватив мой взгляд. — А ты подойди, подойди поближе. Рассмотри их хорошенько.
Я подошла. Фигурки, сделанные из цветных бумажных салфеток, стояли посреди маленьких картонных декораций. Группа евреев, молящихся в синагоге. Хасидская свадьба. Танцующие деревенские девушки в юбках колоколом и красных головных уборах. Арабы в чалмах, сидящие в кофейне и посасывающие наргиле. Космонавты на Луне. Оркестр пожарных…
— Это мой сосед делает, — сказала тетя Рут, — Игорь Рабинович. Раньше он был начальником хайфской пожарной охраны. У него такое хобби, с утра до вечера этим занимается. Угадай, из чего сделаны головные уборы?
Я стала разглядывать черные хасидские шляпы, арабские чалмы, красные шляпки девушек и белые шлемы космонавтов.
— Упаковки от лекарств, — сказала она, улыбнувшись сквозь слезы. — Представляешь? Оказывается, гнезда для таблеток подходят для этого просто идеально. Он их вырезает и раскрашивает. Тут все знают, что Игорь собирает упаковки от лекарств. А у нас, как ты понимаешь, этого добра хватает.
— А может, это он так за тобой ухаживает?
— Не болтай глупостей. Он их всем раздает. Все комнаты уже ими заполнил, пройти негде. А отказать неудобно. Да и выбросить… как-то рука не поднимается.
Я снова села на диван. Тетя Рут вытерла свой покрасневший нос и улыбнулась.
— Видишь, какой я стала плаксой? Ладно, лучше расскажи мне про Нуни. Как у него дела?
Мой брат Нуни учится в Бостоне, заканчивает аспирантуру.
— Нормально, — сказала я.
— А Наама, Яир? У них тоже все в порядке?
…Когда я впервые привела Яира к ней домой, она шепнула мне на кухне:
— А что, по-моему, он ничего. Хороший человек, не то что некоторые. Раздуются, как индюки, и думают, что они пуп земли. А этот… Он и любить тебя будет всю жизнь, и не бросит никогда. А если даже и изменит разок-другой, ты об этом не узнаешь. Он у тебя умный. Как мой Мони.
— Считаешь, я поставила на правильную лошадь? — засмеялась я.
— Ну, что он придет к финишу первым, конечно, не поручусь, — ответила она серьезно. — Не исключено, что вторым или третьим. Но зато ты можешь быть абсолютно уверена, что он тебя со спины не сбросит.
К хупе[8] меня вместо мамы вела тетя Рут. А когда я лежала в роддоме в Кирье, она приходила меня навещать. Кстати, именно она принесла Нааме ее первое одеяльце, с бабочками. Со временем оно выцвело и превратилось в тряпку, но Наама с ним так до сих пор и спит. Кладет его возле подушки, прижимается к нему щекой и говорит: «Это одеяло бабушки Рут».
— У Наамы и Яира тоже все в порядке, — сказала я, — а вот у меня не очень.
И тут меня как прорвало. Я стала рассказывать тете Рут обо всем, что пережила за последнее время. О том, как целый год пыталась забеременеть, — и все напрасно. О том, как мы с Яиром поехали в Париж, и там мне это вдруг удалось. О том, как мы ужасно этому обрадовались, но, когда на двенадцатой неделе я пошла на УЗИ, врач сказал, что у ребенка болезнь Дауна. О том, как у меня брали околоплодную жидкость, мучили анализами… И о том, что в конце концов ребенок родился мертвым…
— Его выбросили на помойку, ты понимаешь? На помойку! Я чувствую себя какой-то пустой, выскобленной, выпотрошенной. Мне больше ничего не хочется. Даже в том, что казалось мне раньше само собой разумеющимся, я и то теперь не уверена.
