бы концы не отдал».
Эта новость так подействовала на меня, что я, позабыв о боли, присел в кровати.
– Уходя, Трокадэро заявил: «Джудэ Андроникашвили – мой друг, кто обидит его или его отца, будет иметь дело со мной». Все произошло только что, и я сразу махнул к тебе.
Услышанное не удивило меня, Хаим попросил Трокадэро проучить Тенгойю, тот и уважил его, а ради меня Трокадэро и не почесался бы, он меня ни во что не ставил.
Целую зиму после этого Тенгойя не появлялся поблизости, во всяком случае, я его не встречал. А теперь он стоял и смотрел на меня, я тоже не двигался. Было ясно, если он поднимет на меня руку, это уже будет в адрес Трокадэро. «Мать твою…» – ответил он матом на мат, только и всего, ясно было, что он боится. Потом опустил голову и, хромая, двинулся по тротуару, опираясь на палку. Собачонка будто что-то почуяла, повернулась и сердито облаяла меня. Потом догнала хозяина, и скоро оба исчезли за поворотом.
Я остался один. Было то время, когда вся округа спала самым глубоким сном. Мое лицо и волосы были еще влажными, поэтому я не сразу почувствовал, как пошел дождь. В свете фонарей я видел, как мелкие капли падали с высоты. Потом дождь усилился, и я спрятался в телефонной будке. Лило так, что вода с грохотом выплескивалась из водосточных труб. По спуску побежали ручьи, они несли с собой мусор и скомканные пачки из-под сигарет. В это время на площадь свернули черные «Волги», проехали мимо меня и направились в сторону нашей улицы.
Несмотря на ливень и треснувшее стекло телефонной будки, я все-таки разглядел дядю Чарлика в последней машине рядом с водителем, сердце заколотилось. Я бросился бежать и вскоре был уже на чердаке того дома, где квартировал дядя Чарлик. Из чердачного оконца я увидел, как зажегся свет в окнах Хаима и показались его дяди в исподнем. Потом все заполонили чекисты.
Такого я и в кино не видал: шкафы опустошали и потом разбирали их на части. Ломали стены, поднимали паркет, одним словом, разнесли все в пух и прах. Несколько раз я мельком заметил Хаимовых дядей, их водили из комнаты в комнату, но самого Хаима видно не было. «Наверное, его нет дома», – решил я.
На рассвете дождь прекратился, и на улице появились прохожие. Они обходили стороной черные «Волги» с антеннами. Я спустился вниз и остановился на тротуаре рядом с керосинщиком Дитрихом. Соседи с испуганными лицами выглядывали из окон. В конце концов чекисты вывели из подъезда дядей Хаима, посадили их в разные машины и уехали. Потом появился Чарлик. В это раннее утро это был уже совсем другой человек, ничего не осталось от прежнего Чарлика; со строгим выражением лица он приоткрыл дверцу машины и тут заметил меня в толпе любопытных.
Он уставился на меня, я выдержал его взгляд. Он знал, что мы с Хаимом друзья, и, увидев меня, вспомнил о Хаиме, подумал я. Чем еще я мог объяснить его внимание ко мне? Все это длилось три-четыре секунды, затем он сел в машину, потеряв ко мне всякий интерес, медленно прикрыл дверцу и уехал.
4
В тот год, когда я родился, легавые нашли у отца Хаима три стодолларовые купюры и арестовали его, по тем временам это считалось серьезным преступлением. Если у кого-то находили иностранную валюту, а в особенности доллары, то его песенка была спета. Ему присудили восемь лет, но, слабый здоровьем, он вскоре заболел туберкулезом и скончался в тюремной больнице. Спустя два года после кончины отца его мать во время глажки белья ударило током от старого неисправного утюга, и она скончалась. Так Хаим остался сиротой. Потом его растили дяди, не баловали, нередко ругали, но одежда у него была, и еды хватало.
Он был на пять лет старше меня. Помню, как он, жалея меня, врал: «Встретил твою маму, с ней все хорошо, скоро она придет с тобой повидаться». От радости у меня мурашки по телу бегали. Купив мороженое, он не съедал его до конца, немножко оставлял мне. Если кто меня обижал, защищал. Так хорошо со мной никто не обращался, и я таскался за ним повсюду.
«Интересно, где он теперь?» – подумал я и направился в сторону площади. Увидев свое отражение в витрине аптеки, я замедлил шаг, совсем забыл, что на мне обновки. И лицо было умыто. Я немного покрутился и решил, что прекрасно выгляжу. Провел рукой по карману, в котором лежали деньги, и направился в закусочную Кития.
Закусочная только что открылась, я заказал хаши, сел за стол, начал есть, и тут вошли двое пьяных художников.
– Чего изволите? – спросил Кития.
– Ничего.
– А что же вам здесь надо?
– Не знаем, – отвечал тот, у которого борода была длиннее. У второго на глазах были слезы.
– А этот чего плачет? – поинтересовался Кития.
– Понял, что бездарь, вот и переживает.
У этих художников мастерские были над Ботаническим садом, я их считал людьми особенными, они нравились мне.
Прослезившийся художник протянул в мою сторону руку:
– Вот его отец – талантливый человек, однажды он починил мне туфли, знаете, как он их починил? Я не стал их обувать, принес и повесил на стену. Гляжу и любуюсь, лучше всех моих картин, да и его тоже.
Не помню ни до того, ни после, чтобы кто-нибудь так хорошо отзывался о моем отце. Сначала мне захотелось послать ему бутылку вина в подарок, но потом передумал, денег пожалел – если у него висит та обувь и он ею любуется, так и хватит с него.
Вспомнил, что накануне вечером собирался сводить Манушак в кино, и задумался: «Почему она не поднялась ко мне и не разбудила? Она непременно должна была меня разыскать». Но этот вопрос как возник, так и исчез, и я про это больше не вспоминал, а ответ я узнал только спустя много лет, когда был очень далеко от Тбилиси, в колонии в Сибири. А тогда я решил, что вместо кино свожу ее сегодня на озеро Лиси покататься на лодке.
Зимой мы смотрели один индийский фильм, в котором влюбленные жили в лодке, озеро кишело крокодилами, и, купаясь, они постоянно рисковали. В конце фильма, когда парень плыл от берега к лодке, собираясь сообщить девушке важную новость, его настигло несчастье. Девушка спала, когда она проснулась и увидела, что происходит, встала и тоже бросилась в воду.
«И
