должен был бы избегать этого места.
Сейчас я вам коротко расскажу, в чем было дело. Год назад весной Гарик проиграл Хаиму в споре 250 визитов в его парикмахерскую на стрижку и бритье – все в округе почти месяц задаром брились и стриглись. Взаиморасчет производился совсем просто: на листке бумаги стоял номер и всего два слова – или «постричь», или «побрить», и внизу крупными буквами подпись – «Хаим». Эта история свела с ума бедную тетю Сусанну, она грозилась: «Вот отправлюсь в Эчмиадзин, специально чтобы проклясть Хаима». В семействе был объявлен траур.
Но это еще не все. Гарик был стукачом КГБ, об этом Хаим знал от меня. Однажды я застал Манушак дома одну. Заслышав звук открывающейся двери, она позвала из туалета: «Кто там?» Я отозвался: «Скоро выйду». Мне хотелось пить, и я зашел на кухню. На столе лежали аккуратно исписанные листки бумаги. Я узнал почерк Манушак, попил воды, сел и стал читать, волосы у меня встали дыбом. Я заорал на вошедшую Манушак:
– Что это? И кто ты после этого?
– Это отец пишет. Я тут ни при чем. Я просто переписываю начисто.
И тут она положила передо мной оригинал:
– Глянь, какие каракули, иной раз и буквы задом наперед выводит.
– У него что, другого дела нет?
– Вызвали его и сказали: если кто из твоих клиентов в парикмахерской скажет что-нибудь плохое о правительстве, запомнишь, напишешь и пришлешь, а не то мы тебе такое устроим, не то что чужую, свою рожу побрить – будешь мечтать.
Наверное, и вправду от страха сотрудничал он с суками из КГБ, но то, что Хаима он сдаст с удовольствием, не вызывало у меня сомнений.
На чердаке было темно. Хаим, усталый, невыспавшийся, сидел у стены на деревянном ящике. Вид у него был встревоженный.
– В чем дело? Почему ты прячешься?
– На всякий случай, дело одно уладить надо. Не хочу, чтоб помешало что-нибудь.
– Как ты узнал про это дело?
– У родственников ночевал. Дядя успел позвонить, когда чекисты нагрянули.
– А почему на этом чердаке прячешься?
– Так нужно для дела. Главное, чтоб эти дебилы меня не обнаружили.
Я немного растерялся:
– Для какого дела?
Хаим повернулся и слегка отодвинул доску в стене.
– Подойди-ка, выгляни.
– Зачем?
– Подойди, увидишь.
Я подошел и выглянул.
– Видишь нашу голубятню?
Отсюда, через пять десятков крыш, наша голубятня походила на спичечный коробок.
– Ну, вижу. Дальше что? – Я отошел от стенки и выпрямился во весь рост.
– Вот там находится то, что разыскивает КГБ.
В животе похолодело. Мне вовсе не нужно было знать такие тайны, да что поделаешь – уже узнал.
– И что же это? – спросил я.
– Сумка. Если менты найдут ее, моим дядям – хана.
– А внутри?
– Восьмимиллиметровые кассеты с кинопленкой, – сказал он и как-то странно улыбнулся.
– Кассеты? – удивился я. – И что же на них снято?
– Представления не имею. Вместе с моими дядями по этому делу еще пятнадцать человек евреев арестовали.
– Да, но голубятню-то и с других мест видно?!
– До других мест тебе дела нет. А здесь ты точно появился бы, вот я тебя и поджидал.
Мне показалось, я догадался, зачем я был ему нужен:
– Ладно, заберу эту сумку и выброшу в Куру.
– Ты что?! Эту сумку мне надо послезавтра увезти в Ленинград. Это и есть то важное дело, о котором я только что тебе сказал.
– И кому ты ее повезешь?
– Не знаю, кто эти люди, да, по правде сказать, и знать не хочу.
– Трокадэро тебя искал, хочет, чтоб ты ему позвонил. Да как же ты отсюда позвонишь-то?
– Лучше, чтоб Трокадэро ничего не знал об этом деле. Только ты да я, и на этом кончено. Само дело того требует, понял?
Почему вдруг дело требовало, чтоб я знал о нем, а Трокадэро – нет? Но я не стал докапываться:
– Ладно, дружище, как скажешь. От меня-то что требуется? Что я должен сделать?
– Принеси сумку и отдай Манушак на хранение.
– А Манушак-то при чем? – и впрямь удивился я.
– В том-то и дело, что ни при чем. Пусть спрячет под кроватью и помалкивает, остальное – потом.
– А что я ей скажу?
– Скажи, что нашел или украл, без разницы. Пусть сохранит, пока не продашь.
Я заколебался, не хотелось впутывать Манушак в это дело, но как же я мог отказать в простой просьбе: перенести и сохранить сумку.
– Ладно. На, возьми себе сигареты.
– Нет, здесь курить не стоит. Единственное, что у этих дебилов годится, – нюх. Не хочется, чтоб Сурен сюда сунулся, это ни к чему.
– Приду ночью, попозже, еды принесу.
– Неплохо бы, если удастся, – ответил он.
Я ушел.
У самого основания голубятни был спрятан мешок из дерюги, прикрытый загаженным голубями листом фанеры. Я взвалил мешок на спину и поднял руку – знал, что Хаим за мной следит. Уже у себя на чердаке я достал сумку из мешка и открыл. Сумка была заполнена кассетами. Спускаясь по лестнице, я почувствовал страх: если меня вдруг сейчас арестуют, что мне говорить. Но никто на меня и не взглянул, пока я шел до дома Манушак. Вошел во двор, тихо приоткрыл дверь в дом. В коридоре никого не было, я на цыпочках прокрался в комнату Манушак и задвинул мешок под кровать.
Манушак на кухне мыла посуду.
– Где мать? – спросил я.
– Спит. Разбудить?
– Да нет, я так спросил.
Рассказал, как украл мешок из машины, припаркованной возле станции фуникулера.
– Внутри сумка и кассеты, завтра-послезавтра отнесу в еврейский квартал и продам.
Сумка ей понравилась, на кассеты не обратила внимания, только сказала:
– Да сколько же их!
Потом спросила:
– А почему к себе не отнес?
– Сама знаешь, дверь-то у меня не закрывается.
Она кивнула.
– Матери не показывай, вдруг ей понравится, она попросит подарить, что тогда делать? А мне деньги нужны.
– Ладно, не скажу.
Мы опять спрятали сумку в мешок и затолкали под кровать.
– Накормлю тебя, если хочешь, у нас харчо.
– Дай хлеба с сыром, по дороге поем.
– Ты куда?
– Пойду Сурену помогу, а то он сегодня не закончит.
По глазам было видно, что ей приятно это слышать.
– Не забыл, завтра у тебя экзамен?
– Помню.
– Утром спущусь в армянскую церковь, свечку поставлю, чтоб все прошло хорошо.
– И в грузинскую сходи, – сказал я.
Она приняла это всерьез:
– Хорошо, и там поставлю.
Сначала Сурен обрадовался, завидев меня, но вскоре у него изменилось настроение, и он стал придираться ко мне из-за каждой мелочи. Я не обращал внимания,
