вернёмся к 29 октября.
До второй годовщины восстания оставался месяц. Сидя за длинным столом, члены Комитета и приглашённые эмигранты под лёгкий треск свечей в канделябрах горячо обсуждали, как лучше отметить славную дату.
— Шествие, панове! Непременно большое народное шествие, прямо на Елисейских Полях! — надрывался большой поклонник массовых действий неукротимый Кремповецкий.
— Шествие — это хорошо, — соглашался бывший граф Гуровский, за участие в восстании лишённый имущества и приговорённый на родине к смертной казни. — Но я бы не привлекал излишнее внимание властей. Не будем ставить французов в неудобное положение. Вы же знаете, что русское посольство и так требует высылки половины из нас. Отметим как-нибудь камерно.
Лелевель наклонил голову.
— Я тоже склоняюсь к скромному варианту, — прошелестел он. (Удивительная особенность была у председателя: как бы тихо он ни говорил, все и всегда его слышали.) — Соберёмся своим кругом прямо здесь, накроем стол. Вспомним погибших собратьев, обсудим дела и планы… И потом, насколько я понимаю, финансовое положение Комитета не позволяет сейчас замахнуться на широкое празднование.
Взгляды собравшихся дружно обратились к Каролю Водзинскому. Этот малоприметный немолодой человек, всегда одетый в тёмное, исполнял в Комитете обязанности кассира, а фактически министра финансов, с ним считался и сам председатель. Водзинский значительно кивнул, как бы подтверждая слова Лелевеля: да, мол, время такое, — не до жира.
— И всё-таки у празднования должно быть хоть какое-то общественное звучание, — настаивал Кремповецкий. — Просто выпить по рюмке и потолковать можно в любое другое время.
— Предлагаю компромисс, — обронил Ходзько, поглаживая густые усы. — В день годовщины соберём людей и проведём митинг. Загодя предупредим префектуру, само собой. Я приглашу пять-шесть газет, репортёров угостим. Это недорого. Напечатают заметки о митинге польской эмиграции, — вот вам и общественное звучание. Ну, а уж потом и за стол, как предлагает пан председатель.
При слове «стол» экс-генерал Солтык оживился.
— По-моему, славное предложение, — заявил он, потирая руки. — С газетами всё ясно. Теперь предлагаю поговорить о меню. А пан Петкевич пусть запротоколирует.
— Не рано ли про меню, за месяц-то? — усомнился секретарь Комитета Владислав Петкевич.
— В самый раз, — отрезал Солтык. — А пан кассир за месяц как раз денежек-то на стол соберёт, соберёт…
Водзинский только вздохнул. Помощник по безопасности, сидевший рядом с председателем, бросил на Солтыка саркастический взгляд, но промолчал.
Часть собравшихся, не поместившись за столом, устроилась на стульях вдоль стены. Сидел среди них и человек, явно разменявший пятый десяток.
Держался он неестественно прямо, словно аршин проглотил. Одет был солидно и неброско, только вот серый, хорошего сукна сюртук казался слишком большим, не по размеру, словно снятым с чужого плеча. Похоже, человек нервничал или был чем-то озабочен, — то и дело доставал из кармана панталон платок и вытирал пот со лба, хотя в особняке было вовсе не жарко. При этом веки его оставались полуприкрыты, словно не хотел ни с кем встречаться глазами.
Неожиданно он поднялся и направился к выходу. Чуть позже следом за ним из зала выскользнул один из собравшихся.
Этого человека я вижу впервые, хотя вроде бы уже знаю всех, кто более-менее регулярно бывает в нашем особняке. Но это ладно. В Париж из Польши регулярно приезжают новые люди, наше сообщество пополняется, и за каждым не уследишь.
Гораздо интереснее, почему его сюртук оттопырен на груди. Словно лежит у человека за пазухой какой-то объёмный предмет. Даже чрезмерно просторная одежда не в силах скрыть его величину. Похоже, однако, эту странность заметил я один, — все остальные слишком увлечены обсуждением предстоящего события. Другая странность: незнакомец явно взволнован. Он не выпускает из рук носовой платок, вытирая пот со лба. Что это с ним?
Видимо, ощутив на себе взгляд, человек поворачивает голову в мою сторону. Я не успеваю отвести глаза. Не знаю, что он там в них прочитал, но только вдруг встаёт и направляется к выходу. А вот это уже по-настоящему интересно. Словно испугался… но чего? Выждав с минуту, я тихонько покидаю зал и следую за ним.
Застаю незнакомца в маленькой комнатке-гардеробной на первом этаже. Здесь раздеваются гости и посетители Комитета. Он торопливо надевает пальто. Увидев меня, застывает, не успев продеть руку в рукав.
Теперь я могу как следует его разглядеть. Хорошее лицо… да, хорошее. Высокий лоб, твёрдые черты, решительный подбородок. Седеющие волосы каштанового оттенка, аккуратно подстриженные усы. Упрямые серые глаза настороженно прищурены. Немолод, но фигурой крепок и широкоплеч.
— Вечер добрый, пан, — приветливо говорю я, заходя в гардеробную. — Что же вы собрались, не дождавшись чаю? Панна Беата с Агнешкой сейчас будут разносить. Оставайтесь, не пожалеете. К чаю бутерброды будут, и булочки тоже прямо из местной пекарни, — объеденье.
— Добрый вечер, — сдержанно говорит человек, надев наконец пальто. — Нет времени, знаете ли. Спешу. Как-нибудь в другой раз.
— А-а, — тяну понимающе. — Жаль, конечно. А впрочем… — Сделав шаг вперёд, говорю уже без обиняков: — Ну-ка покажите, что у вас там за пазухой.
Глаза незнакомца гневно вспыхивают.
— Пан в уме? Какое пану до этого дело?
— Самое непосредственное. У нас, видите ли, не принято посещать Комитет с оружием в кармане.
— Дайте пройти! — рычит незнакомец и пытается меня оттолкнуть.
Перехватив протянутую руку, без церемоний заламываю за спину и прижимаю человека лицом к стене. Без церемоний же запускаю свободную ладонь за пазуху. Достаю предмет, оттопыривающий сюртук незнакомца.
— Так и есть, — говорю, переводя дух. — Пистолет «Ле Паж», армейский, однозарядный. Продаётся во всех оружейных лавках. Вы в какой брали?
— Идите к чёрту! — хрипит незнакомец, пытаясь вырваться. (Скажу сразу — напрасно.) — Отпустите меня!
— Отпущу, конечно, — успокаиваю я. — Не до Рождества же вам руку выламывать. Но взамен вы расскажете, кого из нас вы собрались подстрелить. И почему. Или, если угодно, — за что.
— Ни хрена я вам не расскажу!
— Вот что нас, поляков, от века губит, так это дурное упрямство…
С этой нравоучительной репликой отпускаю незнакомца. Но тут же, щёлкнув курком, приставляю дуло «Ле Пажа» снизу к подбородку.
— У вас, любезный, два пути. Либо я подниму шум, сбегутся наши, и общими усилиями мы сдадим вас в участок. А там жандармы со всем возможным дружелюбием расспросят вас насчёт оружия и планов его использования… Либо мы сейчас пройдём в уютное место, где можно выпить хорошего кофе и поговорить. И вы мне без протокола всё поясните. Можете считать это детским любопытством.
При словах «без протокола» человек отчего-то улыбается краешком губ.
— Сильные у вас руки, — замечает он, потирая лицо, слегка пострадавшее от соприкосновения со стеной.
— Я и бегаю быстро, — откликаюсь я и опускаю оружие. — Хвастаюсь на тот случай,
