в их глазах — сказала, что мою судьбу переезжает цыганская кибитка, а Яша по жизни со светом в душе пойдет, и не будет у нас другой жизни. Мама, милая, родная, я люблю его!
Девушка бросилась к матери, а та тихо плакала, сидя на лавке. Света тоже заревела, обнимая мать. Она стояла перед матерью на коленях, а та прижимала к груди свое дитя, потерявшее голову.
— Такая умница и такая глупая, — сквозь слезы прошептала она, гладя дочь по льняным волосам.
— Мама, он хороший, он любит меня, а я… Я жить без него не могу! — зашептала горячо Света.
— Что ты? Что ты? Не смей даже говорить так! — зачастила Полина Яковлевна. — Глупышка моя, бросит он тебя. Всё это сказки про цыганские кибитки, переехавшие через твою жизнь. Цыгане — они такие: ни кола ни двора, что во поле ветер вольный.
Света, закрыв глаза, покачала головой:
— Ой, мамочка! Если бы ты знала, сколько раз я себе это повторяла! А посмотрю на него, и солнце в душу светит.
— Дурочка ты. К осени табор дальше поедет. Неужели думаешь, что он со своими не отправится? Не будет же он, как привязанный, подле тебя сидеть! — сказала мать, опустив голову на грудь, потом вдруг встрепенулась, будто вспомнила что-то, схватила дочь за руку, встряхнула ее:
— Или ты с ним собралась сбежать?
И столько горя, отчаянья и боли было в этой фразе, что у Светы земля поплыла перед глазами.
— Что ты, нет, конечно, — ответила она, прижавшись к матери. — Я без тебя не могу никак. Мамочка, ведь ты моя мама. И я знаю, что никто и никогда не будет меня любить больше, чем ты. А Яша… Мам, если он надумает уехать, я его держать не стану. На всё воля Божья.
Последние слова удивили Полину Яковлевну. Она нахмурила брови:
— Это с каких пор ты в Бога уверовала? — спросила мать, отстранив от себя дочь и заглядывая в ее заплаканные глаза.
— А как с Яшей познакомилась. Он крещенный, мама, и у него крестик серебряный есть. Я тоже креститься хочу.
Полину Яковлевну передернуло от этих слов:
— Даже думать не смей, слышишь? Тоже мне, Бога какого-то выдумала. Нет его! Забыла, чему учили: вера — это опиум для народа!
— Она помогает перенести страдания, — закончила известную фразу Света.
— Что? — не поняла мать.
Девушка вздохнула:
— Эх, мама. Нам талдычили только первую половину фразы. А на самом деле она звучит иначе: вера — это опиум для народа, она помогает перенести страдания и лишения. Когда человеку больно физически, ему ставят обезболивающее. Так и вера. Когда у человека душа болит, вот тогда и помогает вера.
— Этому тебя тоже твои цыгане научили? — недоверчиво пробормотала женщина.
Света улыбнулась:
— Нет, это я в вузовской библиотеке прочитала. А цыгане… Мать Яши, ее зовут Роза, сказала мне одну цыганскую мудрость: «Вчера — это прошлое, его уже не изменить. Завтра — это будущее, оно тебе неведомо. А сегодня — это дар, он дан тебе, ты и живи…» Мам, ты прости меня за одно, я очень не хотела, чтобы обмывали твои, да и мои кости. А в большем моей вины нет. Мам, я просто живу!
— Нельзя жить только сегодняшним днем. Завтра наступит обязательно, и я боюсь, как бы тебе не было стыдно за поступки свои…
Света встрепенулась:
— Ты это о чем?
— А всё о том, — с ударением на последнем слове сказала мать. — Принесешь в подоле — срам будет несмываемый.
Глаза у девушки потемнели, и Полина Яковлевна тут же пожалела о сказанном, да слово-то не воробей: вылетело — попробуй вернуть.
— Ты, мам, даже не думай о таком, — отчеканила Света.
Мать открыла, было, рот, но дочь продолжила:
— Кто бы что бы ни сказал, не смей думать обо мне так низко.
Глава 4.
Но о Светлане не судачили. Нашлись другие темы для разговоров: из колхозного табуна стали пропадать сильные и здоровые лошади. Люди, недолго думая, обвинили цыган, известных с давних времен конокрадов. Молоденький участковый, еще не успевший даже обзавестись усами, в компании главного инженера и агронома отправился в табор. Цыгане встретили делегацию спокойно. Троица, за которой увязался старый дед Игнатич, походила по табору, посмотрела и пришла к выводу: колхозных клейменых лошадей здесь нет.
— Не пойман — не вор, — произнес участковый.
Пожившие на этом свете побольше него инженер и агроном переглянулись, но промолчали.
— Нет у цыган наших лошадей, — заявил участковый на конезаводе.
Матвей Матушкин, лучший конюх района, побагровел и закричал так, что сорвал голос:
— Да ведь они это! Ослу понятно, что они, больше некому!
— Не пойман — не вор, — повторил молодой милиционер.
— Дак если зад твой примерз к стулу, ты их и не поймаешь, сопляк еще! — гремел Матушкин, размахивая жилистыми руками.
Видимо, последнее выражение не понравилось участковому. Шея его побагровела, и было видно, как на ней быстро-быстро бьется жилка.
— А вот за оскорбление можно и схлопотать, — процедил он сквозь зубы.
Рядом с Матвеем уже гуртовались мужики и бабы, которые пытались утихомирить разошедшегося конюха. Но у того от злости даже лицо перекосило, и он не собирался успокаиваться:
— Сам не схлопочи за разгильдяйство! Ловить надо цыган!
Участковый поскреб пятерней макушку, поправил фуражку и усмехнулся:
— И как же ты, гражданин Матушкин, собираешься ловить их?
Мужик выпрямился и оглядел всех суровым взглядом, а потом изрек:
— Негоже об этом болтать при всех, как бабам базарным, пошли, участковый, потолкуем.
С этими словами Матвей подошел к парню и, положив ему руку на плечо, повел со двора. Люди, провожающие их глазами, слышали, как Матвей выговаривал молодому милиционеру:
— Молод ты еще. Не всё ведь знаешь. Я поболе тебя на свете живу и потому поболе знаю, а ты слушай дядьку Матвея да на ус мотай. Хотя, чего там говорить. У тебя и усов-то нет…
А по деревне прошел слух, что Матвей и участковый придумали план, как поймать цыган с поличным.
— Мать-то более не ругается? — спрашивал Яша у Светы.
Та
