— Как повернула? — усомнилась бабушка. — Почему? Разве реки могут сами поворачивать, куда захотят? Это и наша Петра, значит, может так: течет-течет мимо наших деревень, а потом возьмет да и повернет в другую сторону?
— Да, да, бабушка, Аму-Дарья повернула, говорю тебе! Даже старое ее русло нашли — Узбой называется. И там пустыня наступила, все города, все сады песком засыпало и лес! А теперь — бабушка, ты слышишь? — мы будем опять Аму-Дарью на старое русло направлять. Уже и работы начали!
— В песках-то?
— Да, в песках! А что же? Не сможем? Сможем! Мы снова в песках сады разведем!
— Ох! — вдруг вздохнула Марфа Тихоновна, словно что-то кольнуло ее в сердце, и поднялась, откинув полушубок.
— Ты что? — удивилась Настя.
— Ничего, идти надо.
— Да ведь до шести далеко, куда тебе идти?
— Ах, что до шести! Может, до шести и телки в живых не будет.
Марфа Тихоновна, высокая, сухая, с орлиным профилем, живо поправила на голове синий платок, накинула сверх него полушалок и надела свой старый полушубок, в котором всегда ходила в телятник.
— Бабушка, можно и я с тобой? — попросилась Настя.
— А что тебе там делать? — возразила бабушка.
Однако голос ее был не суров, и Настя бросилась одеваться.
Черная телочка попрежнему лежала в своем стойле. Она приподняла было голову, тускло взглянула на Марфу Тихоновну, потянулась к ней, но тут же легла снова.
— Что, моя бедная? Что, моя голубочка? — нагнувшись к телке, сказала Марфа Тихоновна, и Настя не узнала ее голоса — такой он был грустный и задумчивый. — Ну, что же ты? И лекарства тебе давали… А ножки совсем холодные!.. Настя, принеси мне мой ватник, там, у больших телят, около стойла висит. Дай-ка я укрою, может согреется!
Марфа Тихоновна укутала ватником застывшие белые ножки телочки. Телочка опять потянулась к ней, хотела лизнуть, но снова опустила голову на солому. Настя почувствовала, что глаза у нее наливаются слезами.
— Бабушка, позови Марусю!
— Что же без толку? — возразила старуха. — Маруся что могла — сделала. Уж теперь выживет — так выживет… а уж нет — так…
Марфа Тихоновна умолкла, сурово сжав свои тонкие губы.
В изолятор вошел заведующий молочной фермой дед Антон Шерабуров.
— Ну что, как тут дела? — спросил он приглушенным голосом; таким голосом разговаривают у постели больного. — Дышит?
Марфа Тихоновна ответила, не поднимая головы:
— Только что дышит… — Она открыла дверцу клетки, пощупала под ватником ноги теленка: — Никак не согреваются! — И, присев на порожек, начала растирать телочке ноги.
— Да, вот так история… А может, из района ветврача срочно вызвать? — сказал дед Антон помолчав. — Может, они вдвоем с нашей-то посоветуются, да и придумают что-нибудь?
— Ничего наша не придумает! — резко возразила Марфа Тихоновна. — И тот ничего не придумает. Одни и те же лекарства дают. А что в них толку? Двор плохой. Как ни топи — все настоящего тепла нету. Простужаются телята, да и всё.
— Да, — согласился дед Антон, — двор новый надо. А пока все-таки придется вызвать Петра Васильевича сюда. Тут где-то сейчас девчонка была…
— Настя! — крикнула Марфа Тихоновна. — Где ты там?
Настя, пока они стояли и разговаривали, неслышно ушла в соседнее помещение к маленьким телятам. В телятнике стоял полумрак, теплый и душный. Пахло и соломой и сеном. Вокруг только что протопленной, горячей печки поднимались легкие испарения.
Телята-молочники стояли в клетках по-двое, по-трое — белые, пестрые, рыжие. Их черные круглые глаза мерцали в полумраке. Настя остановилась около своего любимца — светло- желтого бычка.
— Огонек! — позвала Настя.
И бычок, уже понимавший свою кличку, не спеша подошел к Насте. Девочка погладила его шелковую шею, с удовольствием перебирая пальцами мягкие складочки свисающего подбородка.
— Ах ты мой маленький! Ах ты мой глупенький! Ну, что смотришь? Вот глазочки-то у тебя — как фонарики!
Тут Настя услышала зов и бросилась из телятника в изолятор:
— Что, бабушка?
Дед Антон, увидев ее на пороге телятника, вдруг вскипел.
— Ты зачем туда ходила! — закричал он, а голос у него был такой, что хоть полком командовать. — От больного — к здоровым! Чтоб не было больше тебя на телятнике!.. Юннаты! Шефы!.. А ну-ка, вон отсюда, и чтоб я тебя не видел! На что мне такие юннаты, которые не соображают ничего?
Настя вспыхнула и, опустив голову, пошла из телятника к дверям. Но дед Антон, накричав, тут же и остыл: ну что, старый крикун, набросился на девчонку?
— Эй, голова! Подожди-ка! — сказал он, будто вовсе и не гнал ее только что из изолятора. — Сбегай в правление, скажи секретарю, чтобы позвонил Петру Васильичу. Скажи — пускай приедет поскорее!
Настя, сама стыдясь своего промаха, живо кивнула деду Антону:
— Сейчас, дедушка Антон! Сейчас сбегаю!
И тотчас скрылась за дверью.
Марфа Тихоновна снова укутала теленка и встала с порожка. Сдвинув суровые брови, она стояла и не спускала с телочки глаз.
— За Петром Васильичем! — тихо и горько сказала она. — А кто ему верит? Он ездит по колхозам и только одно всем твердит: не так телят воспитываете, на холод надо! Ну что это на смех, что ли? Или заучился чересчур?.. Новорожденного теленка — на холод!
— На холод… — задумчиво повторил дед Антон. — Вишь ты, дело-то такое… Что-то часто стали об этом говорить. И в районе, как я на съезд животноводов-то ездил, то же самое шпорили. Вишь, будто бы многие хозяйства такой метод применяют и довольны. Да вот и Петр Васильевич твердит… А что, голова, может и нам попытать?
Глаза Марфы Тихоновны блеснули.
— Да что ты, Антон Савельич! — резко прервала она деда Антона. — На старости лет дурачить меня, что ли, вздумал? Ну ты сам-то пойми, что ты говоришь! Маленького, нежного теленка-на мороз! Да ведь это как свечечка: ветерок дунул — они и погасла! Ты сегодня выспался ли?
Дед Антон хотел что-то возразить, но Марфа Тихоновна не дала а ему вымолвить слова:
— Я и Петра Васильича за эти выдумки пробрала, с песочком прочистила. Я ему говорю: «Ты сначала своих телят заведи, да и выноси на холод! А я, — говорю, — колхозное добро губить не буду, не на то бригадиром поставлена! А ты, — говорю, — хоть и сам в снег сядь, и жену свою посади, и тещу посади, если хочешь, а телят я тебе губить не дам!» — И опять, вся погаснув и опечалившись, поглядела на телочку. — А то вылечит он, как же! Ах, чего бы я не сделала, если бы знать, что надо!
Дед Антон молчал. Душу его уже давно смущали сомнения. С одной стороны, может, и правда — надо телят на холоде закалять. Ведь вот у караваевского зоотехника Штеймана не простужаются же… Вот и у Малининой в костромском колхозе ферма на весь Союз гремит, а там тоже телят на холоде воспитывают… А что ж Кострома-то — в жарких странах, что ли, находится? …
А с другой стороны, ну как, в самом деле, рука поднимется это слабое существо в первый же час его рождения на холод вынести? Можно было бы, конечно, попытать счастья, да и, и, вот попробуй, договорись со старухой! А она весь телятник и своих руках держит.
— Что ты, Марфа Тихоновна, шла бы домой, что ли… — Сказал наконец дед Антон. — Ну что маешься? Лекарство Маруся сама даст.
— Никуда не пойду! — ответила старуха. — Здесь ночевать, буду. Шубой закутаю. Отогрею. Выхожу. Неужели нельзя вылечить? Неправда, выхожу!
Поздно вечером, когда телятницы, напоив телят, собираются, по домам, к скотному двору верхом на упитанной рыжей лошадке подъехал кустовой ветврач. Он тяжеловато слез с лошади, закинул узду ей на шею и, не оглядываясь по сторонам, направился в изолятор. Невысокий, спокойный, чисто выбритый, он вежливо, но холодно поздоровался с Марфой Тихоновной. Марфа Тихоновна укрывала шубой больную телочку. Она еле подняла на Петра Васильича глаза, еле ответила на его поклон. Только проронила, ни к кому не обращаясь:
— Позовите Антона Савельича…
Но звать деда Антона не пришлось. Он, увидев знакомую рыжую лошадку, смирно стоящую у двора, уже сам спешил в телятник.
Петр Васильич надел белый фартук и подошел к теленку.
— Опять шубы, опять все то же самое! — устало, с оттенком раздражения сказал он. — Ну что это, Марфа Тихоновна, ничего-то вам не втолкуешь! Сколько раз говорил: не кутайте телят, не изнеживайте их! Ведь и в прошлый раз говори- говорил, объяснял… А нынче опять все то же! Ну что это, в самом деле!
Марфа Тихоновна молча смотрела, как Петр Васильич снял с теленка шубу, как достал из сумки лекарство и, ловко приподняв теленку голову, влил ему в рот микстуру. Она будто не слышала упреков Петра Васильича.
— Ну что ж, Антон Савельич, — обратился ветврач уже к деду Антону, — когда же вы возьметесь за свой телятник? И болезни у вас и отходы. А все отчего? Оттого, что в невозможных условиях выращиваете телят. Уж не в первый раз это говорю! Люди — передовые люди! — в холодных телятниках весь молодняк выращивают, и никакого отхода. А вы опять печки нажариваете! Ну что это — сырость, духота, дышать нечем! Как же тут не болеть?
