сквозь него, тормоша неподвластную плоть, убивая всякую возможность здраво мыслить и чувствовать. Запах, который возвращает нас туда, к пращурам, к пестикам, гусеницам, тычинкам и микробам, к великой истине жизни. Пока не оставят силы. Первородный запах любви…
У нее были очень густые волосы. Настолько густые, что пальцы, попав в них, утопали, рвались обратно к свободе, но, заблудившись, окончательно теряли надежду и желание что-либо изменить. Волосы были так черны, что, казалось, не выпускали из своего лона даже свет.
И резкая их грань у верхней трети лопаток с гладким телом…
Она лежала на животе, и синий фонарный свет укутывал ее целиком, создавая ощущение нереальности. Лишь в ямках выше икр и ягодиц стояли круглые лужицы серой тени.
Она спала. Уставшая и нагая.
И было тихо. Лишь едва слышный свист воздуха в ноздрях да скребущаяся в дверь, будто наказанная собака, музыка напоминали о неизбежности смерти.
Утром, когда опухший со сна Александр пытался сунуть Анне в карман передника сорок шиллингов, девушка, оскорбившись, ответила, что она не продается и сама решает, с кем и когда ей спать. Александр почувствовал себя свиньей и попросил принести ему кофе. Заказ был выполнен без энтузиазма, но, как всегда, учтиво и добросовестно.
***
Все, что окружало Александра в последние два дня, резко изменилось. Окончательно испортилась погода. Сделался каким-то театрально-определенным тон мадам Рауш, в котором, при сохранении всех лексических норм, исчезла традиционная приветливость. Еврейка Анна, чем-то похожая на цыганку Кармен, вела себя так, будто выполнила свой долг и теперь с нетерпением ждет, когда окончится эта тяжелая повинность – угождать сумасбродному иностранцу. Рояль, который еще вчера вызывал отвращение своей нелепостью, стал манить к себе остывшие руки музыканта.
У Александра рождалось смутное ощущение собственной ненужности. Музыка, преследовавшая его после злополучного фильма, оказалась пошлым бульварным мотивчиком (Александр все-таки нашел ей нотный эквивалент)…
– Четверть десятого, – сказал себе молодой человек, – буду спать до полудня.
Он велел мадам Рауш разбудить себя и, не дождавшись ответа, совершенно оправданно забылся, компенсируя бессонную ночь.
***
По комнате гулял сквозняк, связывая приоткрытое окно с щелью под входной дверью. Он рождал неуют. Александру сделалось холодно. Не открывая глаз, он укрылся с головой.
По тротуару бежал мальчишка лет десяти и, размахивая над головой пачкой газет, кричал во всю глотку: «Апокалипсис! Апокалипсис! Новый Апокалипсис! Покупайте! Апокалипсис XX века!» Было совершенно непонятно, к кому он обращается, так как улица была пуста. Но мальчишка добросовестно выкрикивал трудное слово, очевидно рассчитывая на его необычность.
– А кто заказывал? – спросил Александр газетчика, поймав его за руку.
– Не знаю, – тем же базарным тоном ответил мальчик.
– Сколько стоит?
– Шиллинг.
– Почему так дорого?
– Какие новости – такие цены.
Александр купил газету и отпустил юного апостола дальше вещать о конце света. Из-за поворота, символически бряцая бубенцами, выехал катафалк, украшенный свадебными кольцами и целующимися голубками.
«И се конь блед…» – пробормотал музыкант, чувствуя нехорошее.
Катафалк двигался в сторону Александра. И хотя от поворота до места, где молодой человек поймал за рукав мальчишку-газетчика, было не более сорока шагов, печальная повозка ехала почти вечность. Поравнявшись с Александром, она остановилась. Возница сплюнул с языка на мостовую густой слюной и хрипло сказал: «Приехали».
Александру сделалось не по себе, и он раскрыл только что купленную газету. Естественно, в ней ничего написано не было.
– Ну что? – равнодушно спросил возница.
– Апокалипсис, – однозначно ответил музыкант.
– А-а, – глубокомысленно кивнул возница. – Это, стало быть, конец света. Ну, нам-то с тобой все равно.
– Почему? – искренне удивился молодой человек.
– Как почему? Ведь мы же мертвые.
Александру стало страшно. Он попятился и наткнулся на что-то живое.
– Надо быть внимательнее, – ударил его по ушам до ужаса знакомый голос.
– Простите, – прошептал Алекс, поворачиваясь и уже не сомневаясь, кого он увидит.
– И не сидится вам в своей России. Все в Вену рветесь.
– Простите, – борясь со смятением, беззвучно заговорил музыкант. – Возможно, я нескромен, но мне давно хотелось у вас спросить: как горбатые женщины носят бюстгальтер?
– Обыкновенно носят. Только я его не ношу. Ни к чему мне это, – ответила старуха и вынула из сумочки пистолет…
***
Мадам Рауш сообщила, что билет до Лозанны куплен на ночной поезд, давая понять, что у русского гостя есть еще некоторое время для того, чтобы закончить свои венские дела. До свидания с новым знакомым у Александра оставалось еще около двух часов, и он решил по пути на Штумпер-аллею перекусить в одном из многочисленных ресторанчиков.
Хотя и моросил мелкий дождь, людей на улицах было много. Все торопились по своим делам, и на общем фоне суетящихся горожан Александра отличала неторопливость походки и взгляд мудреца, знающего цену окружающей суеты. С Дуная тянуло сыростью. Переступая через лужи, музыкант думал о том, что, наверное, не зря провел эти три дня. Что новая его работа нуждалась в подобной передышке, осмыслении, не думании о ней. Он убеждал себя в том, что, если бы не отъезд в Вену, сейчас он наверняка бы устал, может быть, запил, что случалось уже не редко, и, уж конечно, не испытывал бы того рвения к работе, которое испытывает теперь, после полунедельного бездельничанья. Он думал о людях, проходящих мимо него, совершенно не подозревавших того, что проходят они мимо бога, который умеет делать то, чего никто и никогда делать не умел. Еще он думал о своей работе, о музыке и цвете, о пальцах, которые стынут без тренировки, о сочетаемости инструментов в оркестре, но это слишком сложно для слов…
***
В небольшом ресторанчике, где решил пообедать Александр, его усадили за столик, находящийся у ширмы, что отгораживала кабинет от зала. Ширма была совершенно символической, и Александр, помимо своей воли, услышал часть разговора, происходящего за ней.
– Я тебя совершенно не понимаю, – обиженно говорила женщина, – неужели тебе самому не противно обманывать? Ведь ты постоянно врешь. Мне, ей, друзьям.
– Да зачем тебе это? – оправдывался сиплый мужской бас. – Чем тебе плохо живется? Чего тебе не хватает?
– Мне не хватает правды, – настаивала женщина. – Нужно же когда-нибудь решиться!
– Да на что решиться? Рассказать жене и твоему мужу, что ты моя любовница? Ты хочешь, чтобы я это сделал?
– Да, хочу. По крайней мере, это будет честно. Мне надоели тайны. Я не хочу прятаться.
– Господи! Да кому от этого станет лучше? От тебя же первой откажутся родители. Что ты скажешь детям?
– Это моя забота.
– Ошибаешься. Это касается всех…
Александру принесли обед. Ему стало стыдно. Он почувствовал, что подглядывает в замочную скважину.
– Мне этого совершенно не надо, – продолжал бас. – Пойми, что у мужчины должна быть только одна жена, которая видит его слабым, уставшим, больным. Зачем тебе эти хлопоты? «Любовница» – дурацкое слово. Но ты же умная женщина. Неужели тебе не хватает своего мужа? Ведь ты его любила, когда вы венчались. Во что теперь превратилась твоя любовь?
Александр поперхнулся
