такие же фамилии персонажей пьесы Маяковского «Баня», чей польский перевод вышел как раз в 1956 году[389].
В конце мая – начале июня, как упоминалось, Лем провел две недели в Берлине: восточногерманские кинематографисты собрались экранизировать «Астронавтов», а издатели взялись переводить «Неутраченное время» и только что опубликовали «Магелланово облако». Лем был ошеломлен – его встречали как европейскую знаменитость: каждый вечер водили в театр, устроили ему несколько теле- и радиоинтервью и две пресс-конференции! А еще осыпали деньгами, благодаря чему он купил магнитофон и подарки для Барбары, заодно заехав в западную, капиталистическую часть города. Этот триумф настолько потряс Лема, что он даже забыл на время о своей неприязни к немцам[390]. Да и как тут не изумиться? В Польше он был всего лишь автором пары нишевых романов (впрочем, довольно популярным: в феврале ему организовали встречу с читателями в Национальном музее столицы), а «Неутраченное время», на которое возлагалось столько надежд, во-первых, искорежила цензура, испортив всю композицию, а во-вторых, оно утонуло в потоке куда более громких сочинений, тоже дожидавшихся своего часа. Вырваться из фантастического гетто никак не удавалось, как Лем ни пытался[391]. К тому же в Польше появился еще один юный властитель дум, сменивший в этой роли погибшего Боровского, Марек Хласко. Его рассказ «Первый шаг в тучах», вышедший в ноябре 1955 года на страницах «Новы культуры», так прогремел, что премьер Циранкевич уже в апреле предложил Хласко квартиру в любом новом доме столицы, а одноименный сборник рассказов за год был издан трижды общим тиражом в 50 000 экземпляров! И это у 22-летнего автора, который даже не был членом СПЛ![392] Лем и мечтать не мог о таком ажиотаже вокруг своего имени. Пока не оказался в ГДР.
Вернувшись, он застал Барбару совершенно больной и пытался развлекать ее электрической железной дорогой и советскими песнями, которые записывал на магнитофон. В июле Лем с женой на прогулочном судне «Мазовия» совершили вояж по Балтике с заходом в Осло, Берген, фьорд Ставангер и Копенгаген. Путешествие оформлялось через СПЛ, который располагал четырьмя местами на корабле, но в «писательской» каюте оказались только Лемы, поскольку двое других претендентов отказались доверять свои жизни речному судну. Лемы имели 34 доллара на двоих (сверх этой суммы менять было запрещено), так что насладиться покупками не удалось. Зато насладились видами, особенно луна-парком в датской столице. Видимо, под этим впечатлением Лем потом описал космодром в «Возвращении со звезд»[393]. По окончании вояжа Лем опубликовал в «Нове культуре» свои ощущения от путешествия, которые, в общем, вписывались в дежурный нарратив о мире развитого капитализма: очень благоустроенное, но бездуховное общество потребления. Знаменательно, однако, что Лем ничего не сказал о классовой борьбе – все-таки оттепель![394]
Этот текст увидел свет после июньского кризиса отношений писателя с «Новой культурой», когда он отказался отправлять туда материалы, обиженный на члена редколлегии Леона Пшемского, который не хотел брать у Лема ничего, кроме научно-популярных текстов (а Лем отправил ему, кроме всего прочего, статью «Человек и власть» и отрывок из «Диалогов»)[395]. Пшемского можно было понять: незадолго перед тем ему приостановили членство в ПОРП из-за чрезмерного либерализма, так что он не хотел лезть на рожон. Зато «Пшекруй» 29 июля опубликовал, пожалуй, самое знаменитое путешествие Ийона Тихого – четырнадцатое – про сепульки и охоту на курдлей. Один этот рассказ принес Лему славы больше, чем все предыдущее творчество[396]. Надо думать, что в нем Лем в юмористическом ключе изобразил собственные мучения при написании «Диалогов»: недаром в рассказе встречается мотив копирования разумных существ, чему посвящен первый диалог.
Бурные события 1956 года – разоблачение культа личности Сталина, шумиха вокруг Лема в ГДР, путешествие в Данию и Норвегию, успех рассказа про сепульки, возвращение к власти Гомулки, будапештское восстание – на какое-то время лишили писателя присущей ему осторожности. В конце ноября он с внезапным пылом взялся перехватить у Махеека «Жиче литерацке». С ним заодно действовали 32-летний театровед Ян Павел Гавлик, 40-летний историк искусства Януш Богуцкий и 25-летний литературный критик Ян Блоньский (еще один «выпускник» школы Выки). Подбили на «заговор» и Щепаньского. Махеек месяцем ранее вошел в состав исполкома краковского комитета партии, чем усилил свои позиции (хотя секретарем ему стать не удалось). На этом посту он проявил решительность и даже некоторую оппозиционность: выступил за то, чтобы выбрать нового председателя краковской парторганизации, не дожидаясь решения Варшавы. Им стал бывший социалист Болеслав Дробнер, с которым у Махеека когда-то был конфликт[397]. То ли поэтому, то ли еще по какой причине, но в беседе с «заговорщиками» Махеек неожиданно оказался уступчив и согласился включить всех пятерых в редколлегию, однако затруднился с кандидатами на увольнение. Тем временем в самой редакции вспыхнул бунт из-за «реакционности» шефа, поддержавшего подавление будапештского восстания и осудившего студенческий ревком. Соратники Лема охладели к «перевороту», так что на последнюю встречу с Махееком явился он один – вот только не пришел сам Махеек. Щепаньский предположил, что ловкий политикан просто использовал их для создания видимости либерализма[398]. Как бы то ни было, Гавлик, Блоньский и Богуцкий вскоре стали членами редколлегии «Жича литерацкого», а Лем, наоборот, отказался от сотрудничества с газетой.
Конец года ознаменовался для Лема изданием «Путешествия тринадцатого» в журнале Общества польско-советской дружбы Przyjaźń («Пшиязьнь»/«Дружба»), а также тем, что Лем все же порвал с «Новой культурой», но не из-за несмелости редакции, а, наоборот, из-за ее радикализма. Он отправил письма Ворошильскому и Сцибор-Рыльскому, объяснив, что не имеет смысла превращать газету в место полемики со сталинистами, как делали они, ибо партия неисправима и держится на насилии, а отнюдь не на идеологии[399].
Между тем всплеск свободомыслия в Польше вызвал и обострение юдофобии, которую дополнительно раскручивали многие партийцы, желавшие свалить ответственность за берутовский период на евреев и тем самым выйти сухими из воды. В январе 1957 года корреспондент агентства «Юнайтед пресс» Э. Кавендиш отмечал «зловещее усиление антисемитизма» в Польше, которое, по его словам, использовала в своих интересах растущая оппозиция Гомулке[400]. ЦК ПОРП даже обратился 26 апреля 1957 года с письмом ко всем членам партии с призывом начать борьбу с проявлениями национализма, шовинизма и расизма[401]. Очевидно, это не помогло, ибо уже в мае по Варшаве циркулировали слухи (зафиксированные корреспондентом агентства «Синьхуа»), что скоро «консервативная группировка» в партии вынудит Гомулку уйти в отставку, а сама, придя к власти, устроит суд над Минцем и Берманом, дабы свалить на них
