вернуть Гомулку в партийный ареопаг. Это было немыслимо, неслыханно! Если возвращать Гомулку, то кому-то придется уйти: вряд ли бывший лидер станет терпеть рядом с собой тех, кто его сажал. Первым кандидатом на выход был, естественно, Охаб – в советской системе не было принято, чтобы в одном Политбюро сидели два первых секретаря. Но и остальные не могли себя чувствовать спокойно – прежде всего сам Замбровский, некогда входивший в ближний круг Берута. Кроме того, как на это посмотрят товарищи в Москве? Ведь там Гомулка все еще проходил по разряду правонационалистических уклонистов, и ничто не указывало, будто советское руководство изменило свою позицию. Да и зачем? Хрущев уже высказался за Охаба. Неужто теперь советскому лидеру отказывать в поддержке недавнему ставленнику? Опасный прецедент!
Тем временем с каникул вернулись студенты, и Варшаву, Краков и Вроцлав захлестнули массовые митинги учащейся молодежи под лозунгами возврата на «польский путь к социализму». В Кракове возник студенческий ревком, отказавший в доверии руководству Союза польской молодежи (СПМ). Скоро такие же ревкомы возникли во всех учебных центрах. Развал СПМ наложился на повсеместный распад сельских кооперативов (колхозов), паралич профсоюзов и акции неповиновения на заводах, когда рабочие просто вывозили своих директоров на тачках за территории предприятий. 20 сентября на варшавском автомобильном огласили проект рабочего самоуправления, а 25-летний глава тамошней парторганизации Лехослав Гозьдзик, в одночасье превратившийся в самого популярного человека в столице, начал колесить по другим городам, пропагандируя реформу управления промышленностью. Политбюро, поддаваясь напору масс, 8 и 10 октября приняло решение выслать в СССР советских офицеров, занимавших посты в силовых ведомствах, пересмотреть невыгодный договор с Москвой о поставках угля и возвратить на родину поляков, по разным причинам остающихся на территории Советского Союза (в том числе бывших подпольщиков, сидящих в лагерях и тюрьмах).
16 октября паксовская газета Słowo Powszechne («Слово повшехне»/«Всеобщее слово») опубликовала статью своего лидера Пясецкого «Государственный инстинкт». Вполне в духе эндецкой традиции (само выражение прославил еще в 1913 году один из идеологов эндеции), Пясецкий призывал к осторожности и стремился охладить «повстанческие» настроения. В частности, он предостерегал общественность от чрезмерного увлечения лозунгами свободы и демократии и прозрачно намекал на возможность крутых мер в случае дальнейшего обострения обстановки. «Следует сказать <…> что если мы не введем нашу дискуссию в рамки ответственности, то вместо демократизации получим процессы, которые потребуют реализации государственных интересов в условиях, близких к исключительным». И дальше Пясецкий формулировал два принципа, которые, по его мнению, должны были оставаться вне огня критики: социалистический строй внутри страны и ориентация на СССР во внешней политике. «В отношении двух этих принципов, составляющих стержень государственного инстинкта современной Республики, необходимо заявить, что они не только должны быть изъяты из нынешней дискуссии, но сама дискуссия в сегодняшних условиях должна всячески способствовать их утверждению в сознании граждан»[383]. В преддверии пленума, который, по мнению всех, должен был вернуть к кормилу власти Гомулку, выступить с таким текстом означало противопоставить себя народу. Видимо, Пясецкий надеялся, что поляки убоятся советских танков, но они не испугались. А Тырманд в ноябре издал статью «Дело Пясецкого», в которой напоминал о довоенной политической карьере лидера ПАКСа и обвинял его в работе на советские органы[384].
18 октября собрался Восьмой пленум ЦК ПОРП. Собрался без одобрения Москвы, поэтому на следующий день в Варшаву нагрянули Хрущев, Молотов, Микоян и Каганович, а Жуков привел в движение советскую танковую дивизию в Лигнице. Гомулка встретил гостей на правах лидера партии, хотя формально еще даже не вошел в Политбюро. В итоге стороны договорились, что Москва соглашается на возвращение Гомулки и даже на удаление из ЦК «выразителей польско-советской дружбы» (как на новоязе именовались самые преданные СССР товарищи – например, Рокоссовский), а Польша остается в Организации Варшавского договора.
Гомулка тут же показал, что держит слово: ни словом не осудил советскую интервенцию в Венгрии, случившуюся в начале ноября. Поляков же судьба Венгрии задела за живое: одна журналистка, которая вела репортажи из охваченного боями Будапешта, по возвращении покончила с собой, а ее похороны превратились в многотысячную манифестацию. Ворошильский, который на протяжении 1956 года приложил немало усилий для развала окостеневшего Союза польской молодежи, закончил год публикацией «Будапештского дневника». 2 декабря «Нова культура» опубликовала «Заявление польских писателей» в поддержку венгров. Подписанное двумястами девяносто одним человеком, оно увидело свет в последний день съезда СПЛ, на котором председателем избрали Слонимского. А главным редактором органа СПЛ, «Новы культуры», стал Ворошильский.
Чуть ранее возродился почти в прежнем составе «Тыгодник повшехный». Да не просто возродился, а стал рупором целого политического движения католиков-мирян, которое с благословения освобожденного тогда же примаса Вышиньского приняло участие в январских выборах в Сейм, проведя тринадцать депутатов! Их фракция, получившая название «Знак» (по имени теоретического журнала, в котором обсуждались проблемы католицизма), стала единственной во всем советском блоке легальной политической группой, которая не признавала руководящей роли партии и не опиралась на марксизм.
Настроения Лема в тот период менялись в унисон с колебаниями общественной атмосферы. Например, еще 22 ноября 1955 года он заверял Сцибор-Рыльского в письме, обсуждая антитоталитарный (но лояльный строю) роман Анджеевского «Темнота скроет землю»: «Партия ведь многого не знала. Партия <…> народу не лгала». И заканчивал письмо пожеланием по-русски: «С коммунистическим приветом»[385]. В начале февраля 1956 года, по свидетельству Щепаньского, Лем восторгался новомодной «Обороной Гренады» Казимира Брандыса: «Оттепельные марксисты восхищаются и делают из него образец смелости. Лем тоже дал себя провести»[386]. 4 апреля Лем фиксировал торможение оттепели, а 12 апреля докладывал, вернувшись из Варшавы: «Редактор „По просту“ временно отстранен, „Нову культуру“ и „Пшеглёнд“ обкорнала цензура, Османьчик[387] получил нагоняй в ЦК за тексты о Сейме. Только Путрамент, как обычно, „во главе“ и там, где нужно»[388]. А вот запись в дневнике Щепаньского от 29 апреля: «Три дня назад Лем читал великолепную фантастическую повестушку с невероятно ядовитой сатирой на марксизм. Тешит себя ложной надеждой, что у него возьмут это на публикацию» (речь, конечно, о «Тринадцатом путешествии» Ийона Тихого). Где-то в это же время, очевидно, Лем написал и антисталинскую пьесу «Низкопоклонство», в которой, как сам потом вспоминал, высмеял слоган советской пропаганды о низкопоклонстве перед Западом. В поздних интервью, когда ему казалось, что пьеса утеряна, он утверждал, будто сочинил ее еще до свадьбы и даже записал на магнитофон. Но других свидетельств этому нет, а магнитофон Лем купил лишь в июне 1956 года, посетив ГДР. К тому же говорящие фамилии героев пьесы очень напоминают
